Мур, насмотревшись на всеобщую панику, писал с раздражением и вполне справедливой злобой: “Попомню я русскую интеллигенцию, едри ее в дышло! Более неорганизованных, пугливых, несуразных, бегающих людей нигде и никогда не видал. Литфонд – сплошной карусель несовершившихся отъездов, отменяемых планов, приказов ЦК, разговоров с Панферовым, и Асеевым, и Фединым… Всё это дает ощущение бреда”.959
Страх проявляется у людей по-разному. Страх Мура был рациональным. Авианалет опасен, могут убить, следовательно, надо уехать в те края, где нет авианалетов: “…мне бомбежки не нравятся, а ну их к ляду!” И сначала Мур был согласен эвакуироваться. Валя однажды в шутку сказала, будто Мура “никакая бомба не убьет – отскочит”. Муру эта шутка забавной не показалась: “Настоящая бомбардировка – это, должно быть, ужасно”.960
Но вот начались настоящие бомбежки. Дом на Покровском бульваре по тем временам считался большим, а следовательно, представлял собой хорошо заметную цель для немецкого “хейнкеля-111” или “юнкерса-88”. Правда, на крышу бомбы не падали. Но однажды, в ночь с 1 на 2 августа, восемь зажигалок упало во дворе. Их тут же потушили – не зря накануне войны в школах создавали противовоздушные звенья, не напрасно обучали противовоздушной обороне и взрослых москвичей. Бомбили почти каждую ночь, бывали и дневные бомбардировки. Мур по-прежнему дежурил на крыше, готовился тушить зажигалки. Он понимал, что вынужден “подвергать себя большой опасности”, однако в его поведении нет ничего, что напоминало бы панику, парализующий страх. В ожидании дежурства он спешил хорошенько выспаться. Про опасность говорил, что ему “наплевать”. В общем, Мур не был напуган происходящим. Не боялась и Валя. Она даже говорила “о красоте светящихся снарядов” и собиралась во время очередной бомбежки добровольно пойти на крышу.961 Днем они гуляли вместе. Заходили в книжные магазины. Однажды купили “Новеллы” Гофмана.
Правда, после возвращения из Песков отношения Вали и Мура особенно не развивались. Ожидание встречи оказалось для Мура приятнее самой встречи. Но всё же он по-прежнему увлекался девушкой. Валя, видимо, расстроилась, узнав о скором отъезде Мура. Она с досадой говорила Муру, будто он только притворяется, что не хочет ехать. А на самом деле – хочет. Мур смеялся, говорил, будто станет в дороге “повелевать женами писателей”.962
В общем, настроения Мура далеки от панических. Кроме того, его страшили будущие тяготы эвакуации (сколько их у него впереди!). Одно дело – поехать в большой современный город, другое – бежать куда глаза глядят, почти без денег, почти без продуктов. И куда, собственно, бежать? Писателей эвакуировали в Татарскую АССР, причем даже не в Казань, а в провинциальный Чистополь. Эта перспектива просто возмутила Мура: “Кто знает в Европе и Америке о Татарии? <…> Уезжая в Татарию, я сильно отдаляюсь от жизненного, культурного центра, который собой представляет Москва. Боюсь я надолго застрять в этой Татарии. И что я там буду делать? Глупо как-то: Прага, Париж, Москва… Казань (в лучшем случае, потому что, наверное, жить будем не в Казани – переполненной, а в месте еще захолустней). Как-то абсурдно звучит: я – и вдруг в Татарию жить”.963
Мур боялся, что вдалеке от Москвы не сможет ходить в школу, а значит, это задержит его карьеру, помешает будущему поступлению в институт или университет.
Наконец, все-таки была и Валя… Пожалуй, в конце июля– начале августа она уже не стояла для него на первом месте. Но и потерять ее Мур боялся. “Пугает меня: «Они познакомились в самый канун войны, но катастрофа разбросала их каждого в свою сторону. Он, быть может, пропустил свою большую любовь». До чего банально!”964 Только два первых слова написаны по-русски. Дальше – переход на французский, как это у него случалось, если речь заходила о чем-то важном или интимном.
Поразмыслив, Мур решил сопротивляться отъезду всеми силами. Бомбежки не так уж страшны, немцы Москву не возьмут. “Если бы я жил один, то никуда, даже на дачу, не уезжал бы”. Если мать пригласят в ту же Казань с какой-нибудь “творческой командировкой” – другое дело. Можно и поехать на всё готовенькое. А почти без денег, почти без еды оправляться “в глушь” нет у него никакого желания. 5 августа Мур твердо для себя решил: “Мой выбор ясен – ни за что в глушь не уеду. <…>…ехать я отказываюсь категорически. Жертвовать моим будущим, образованием и культурой не намерен”.965
К тому же летом 1941-го Мур считал, что все-таки некрасиво, позорно просто бежать из города, который еще не штурмует враг. Паникеры его раздражали: “Вообще-то говоря – позор, что некоторые москвичи так «сдали»”.966
Видимо, молодежь была настроена оптимистичнее взрослых: “Я <…> категорически не хотела уезжать из Москвы, мы ссорились с мамой, бабушка грустно молчала”967, – вспоминала Лидия Либединская. Втайне от нее мать все-таки включила Лидию с ребенком в список эвакуируемых.
Юноши и девушки не знали жизни, легкомысленно относились к опасностям, верили в скорую победу. Хотя исторически именно молодые люди оказались правы.
“Я не ожидал от матери такого маразма”
Между тем у Мура был сильный и взрослый союзник – Муля Гуревич. Летом 1941-го он не воевал, но был по горло загружен работой, причем “не по своей части”. “Муля переводит на англ. язык и работает в райкоме партии – следит за охраной фабрик”968, – сообщает Мур.
Умный и хорошо информированный Муля понимал, что столкновение с реальностью советской провинции может быть для недавних репатриантов роковым. В лучшем случае они окончательно разочаруются в советском строе, в социализме. Если Гуревич и в самом деле сотрудничал с органами, то этот довод был для него не последним. В худшем… Трудно сказать, предполагал ли Муля худшее.
Москва и летом 1941-го оставалась островком относительного благополучия. 17 июля ввели продуктовые карточки, однако продукты можно было купить и без карточек: цены еще не выросли до небес, с голода не умрешь. Муля убеждал Цветаеву, что в Москве легче найти работу. Если не литературную, то хотя бы переводчика. Советы дельные. Однако уже накануне войны Мур сетовал, что Цветаевой в Гослитиздате стали мало платить. С первого же дня войны с работой стало заметно хуже, и не только ей, а очень многим литераторам: “Время исключительно трудное: все статьи, ранее заказанные и принятые, сдаются в запас и остаются неоплаченными. Исключение делается только для мобилизованных, – ну, и, конечно, немало исключений делается по блату”969, – жаловался ленинградский искусствовед Эрих Голлербах. 26 июня Мур пишет, что Цветаева “спешно переводит антинемецкие стихи, которые теперь наводняют литературный рынок”.970 Считается, что последней работой Цветаевой были переводы Гарсиа Лорки, которые она едва успела начать. Или вовсе не успела, а лишь собиралась переводить. Но антинемецкие стихи – это что-то совсем иное.
Наконец настало подходящее время для публикации цветаевских стихов “К Чехии”. Стихи актуальнейшие, в них и про фюрера, и про Германию.
Полкарты прикарманила,
Астральная душа!
Встарь – сказками туманила,
Днесь – танками пошла.
Наверное, для газеты “Правда” стихи слишком сложные. Там уместнее будут чеканные строки ахматовского “Мужества”. Но для литературного журнала – вполне. А уж сколько страсти, сколько благородной ярости в этих строчках:
