Взяли пули и взяли ружья,
Взяли руды и взяли дружбы…
Но покамест во рту слюна —
Вся страна вооружена!
Стихи уже давно лежали в редакционном портфеле журнала “Знамя”. Жаль только, что Тарасенков, который как раз и придерживал их, ожидая нужного момента, тогда не мог помочь с публикацией: Анатолий Кузьмич еще 26 июня уехал в Ленинград, он был мобилизован на Балтийский флот.
[150]
“Знамя” создавали как литературный журнал Красной армии и Военно-морского флота. С 1934-го он был уже журналом Союза писателей, но сохранил свои традиции. Мария Белкина пишет, что вскоре после начала войны в редакции остался “только Юра Севрук”, литературный критик и сотрудник редакции, и тот собрался в армию: “Вот как получу повестку из военкомата, распущу машинисток, повешу замок на дверь и напишу: «Все ушли на фронт!»”971 А искать нового издателя, пристраивать стихи, добиваться заказов на новые переводы тех же “антинемецких” стихов Цветаева не могла уже в июле, особенно после начала бомбежек: “Я думала, что я храбрая, <…> а оказывается, я страшная трусиха, панически боюсь налетов”972, – призналась она.
Еще в начале июня Цветаеву в числе других писателей заставили учиться на курсах противовоздушной и противохимической обороны. Учили тушить бомбы-зажигалки в воде или в песке, рассказывали о боевых отравляющих газах, обучали правильно надевать противогаз. Показывали фильмы о войне в Испании, о бомбежках Лондона. Дома рушатся под бомбами, из-под развалин вытаскивают убитых и тяжелораненых мирных жителей. “Всё это, конечно, не для воспаленных нервов Марины Ивановны”973, – заметит впоследствии Мария Белкина.
Цветаева, а вместе с нею и миллионы москвичей страшились не только фугасных и зажигательных бомб.
Призрак газовой войны не исчезал из сознания людей, переживших Первую мировую. И нельзя сказать, что страх этот был необоснованным. Запасы химического оружия у немцев имелись. Отравляющие вещества находились на вооружении и Красной армии, и англичан. Газовой атаки ждали все, но ни одна из воюющих сторон на нее так и не решится
[151]. Поэтому солдаты всех армий вскоре начали избавляться от мешавших им сумок с противогазами. Но опасность газовой войны оставалась реальной.
[152] Какой ужас, должно быть, испытала Цветаева, слушая рассказы про воздействие на человека иприта или фосгена.
Лектор вполне мог зачитать несчастным писателям, скажем, главу из учебника для красноармейцев и активистов Осоавиахима.
“Тяжелые авиационные химические бомбы применяются преимущественно при нападении на тылы противника. Для применения О[травляющих] В[еществ] кожно-нарывного действия авиация кроме бомб может использовать всевозможные приборы для выливания (разбрызгивания). Жидкие О[травляющие] В[ещества] выливаются из прибора вниз в виде дождя, поражая живую силу противника и заражая местность и все находящиеся на ней предметы…”974
Так что чувства Цветаевой вполне понятны. Она на лифте-то боялась подниматься. А тут – смерть с неба! Может быть, вспоминала строчки из поэмы Маяковского “Летающий пролетарий”, где описана война аэропланов и угроза, что нависла над Москвой.
Сейчас закидают!
Сейчас разразится!
Сейчас
газобомбы
обрушатся брошенные.
В бомбоубежище Цветаева сидела “закаменевшая, как изваяние”, настолько парализовал ее ужас перед бомбами и газами. На Идею Шукст внешний вид Цветаевой произвел такое впечатление, что она постаралась больше не ходить с нею вместе в бомбоубежище.975
Однажды воздушная тревога застала Цветаеву и Марию Белкину на площади Восстания. В бомбоубежище не успели, потому что беременная на девятом месяце Мария не могла бежать. Цветаеву “трясло, она, казалось, была невменяема, она не слушалась меня, – вспоминала Белкина, – и мне ничего не оставалось делать, как прижать ее к стене в подворотне. <…>…она вынула папиросы, руки у нее дрожали”.976
Больше всего Цветаева боялась не за себя, а за сына. Боялась панически, что сын погибнет или что осколок выбьет ему глаз. Возмущалась, почему несовершеннолетних посылают дежурить на крышу. Мура эти материнские страхи раздражали. В его дневниках всё чаще появлялись замечания о настроении Цветаевой:
23 июля 1941 года: Мать буквально рвется из Москвы – совсем струхнула…
4 августа 1941 года: …Мать буквально больна из-за опасности, которой я себя подвергаю. И оттого хочет вон отсюда.
5 августа 1941 года: Я не ожидал от матери такого маразма. Она говорит, чтобы я “не обольщался школой…” У нее – панические настроения: “лучше умереть с голоду, чем под развалинами”. Она говорит, что будем работать в колхозе. Идиотство!
Дорога на тот свет
Цветаева уговаривала Мура, убеждала, что для него эвакуация – “последний шанс уехать из-под бомб”. Мур резонно замечал, что в эвакуации им есть нечего будет. Денег мало, а в колхозе работать – это не грядки в Песках на огороде Кочетковых пропалывать. Даже на пропитание этим она не заработает. Мур был прав. В колхозе неподалеку от Чистополя за сбор турнепса не платили, только кормили эвакуированных гороховым супом.977 Георгий был “совершенно не намерен” трудиться в колхозе или совхозе, гнуть спину на скучной и тяжелой работе. Муля, со своей стороны, убеждал Цветаеву, что если она так боится за сына, то можно поискать дачу под Москвой.
