“Кто был в Москве, никогда не забудет этот холодный, моросливый страшный день, – писала Лидия Либединская. – Казалось, вся Москва стронулась с места. По улицам и переулкам тянулись вереницы людей. Кто-то толкал впереди себя детскую коляску, нагруженную вещами, кто-то приделал подшипники к пружинному матрасу и, нагрузив на него вещи и усадив детей, надрываясь, тащил его из последних сил. И весь этот поток устремлялся в одном направлении – на восток, к Курскому и Казанскому вокзалам или же на шоссе Энтузиастов”.1054 Люди обеспеченные и высокопоставленные уезжали на собственных или служебных машинах, нагрузив их до предела ценными вещами.
“Огромное количество людей уезжают куда глаза глядят, нагруженные мешками, сундуками. Десятки перегруженных вещами грузовиков удирают на полном газу. Впечатление такое, что 50 % Москвы эвакуируется”1055, – записывает Мур. В этот день он трижды возвращался к своему дневнику. Понимал, что пишет для истории. Почти все записи – на французском. Мур не только описал всё, что видел, но и пересказывал слухи, ходившие по городу. Ведь слухи и сами по себе важный исторический источник. Они рассказывают нам, что думали люди, что чувствовали, чего боялись.
Почти ровесник Мура, пятнадцатилетний Георгий Мирский, будущий известный востоковед, а тогда обычный старшеклассник, тоже хорошо запомнил этот день: “По улице мчались одна за другой черные «эмочки» (автомашины М-1), в них сидели офицеры со своими семьями (тогда они еще назывались «командиры»), на крышах машин были привязаны веревками чемоданы, узлы, саквояжи, какие-то коробки. Необычное и непонятное зрелище. Всё стало ясно, когда я подошел к дому на углу Васильевского переулка, где жила моя тетя, сестра матери, с мужем, полковником авиации. Он как раз вышел из квартиры и садился в машину; при мне он спрашивал у шофера: «Как думаешь, на Горький прорвемся?» – «Попробуем, товарищ полковник», – отвечал солдат. Я не мог поверить своим ушам, но полковник дядя Петя тут же успел ввести меня в курс дела. Оказывается, в черных «эмках» были офицеры штаба Московского военного округа, и они мчались из своих казенных квартир на Ленинградском шоссе в сторону Рязанского и Горьковского шоссе, из Москвы на восток…”1056
Кстати, офицеры не бежали. Сталин принял решение эвакуировать большую часть Наркомата обороны, Наркомата военно-морского флота и Генерального штаба, оставив в Москве только оперативную группу Василевского. Офицеры не бросили семьи, а попытались вывезти их с собой на восток. Но на простых москвичей спешная эвакуация военных должна была произвести самое тягостное впечатление. Если уж военные бегут, то что остается простым людям?
Лидия Либединская упоминает интересную подробность: 16 октября в Москве вновь появились извозчики. Очевидно, это были крестьяне подмосковных деревень. Их чутью на политико-экономическую конъюнктуру могли бы позавидовать биржевые брокеры с Уолл-стрит. Мужики предлагали бегущим из Москвы свои услуги, причем за очень высокую плату.
Панику подстегивали слухи. “Немцы-то уже в Кунцево…”1057 – “всхлипнув, сказала” какая-то пожилая женщина на переходе у Садового кольца. “Немецкий десант высадился в Химках”1058, – уверял Валентин Катаев. Георгий Мирский слышал, как люди “в очереди перед закрытой дверью булочной” пересказывали подобные слухи друг другу: “«Говорят, немцы уже в Голицыно», «А вы не слышали – говорят, Тула взята», «Да, недаром Гитлер обещал провести ноябрьский парад на Красной площади»”.1059
Некий “шпион в красноармейской форме” убеждал народ не покидать Москву, “потому что Гитлер несет порядок и хорошую жизнь. Слушавшие его выразили протест, тогда он в доказательство вытащил из кармана листовку и предложил прочесть ее”.1060 Этого “шпиона” (или просто паникера, сбитого с толку, растерянного человека) арестовали благодаря бдительности некоего товарища Анисимова.
Но паника продолжалась. Начались грабежи продовольственных магазинов, “испуганные продавцы и кассиры куда-то исчезли”.1061 Неподалеку от Тишинского рынка люди тащили ящики с водкой и продуктами. Директора магазинов бежали, “прихватив с собой кассу”. Многие магазины в тот день стояли закрытыми: “…на дверях замки, витрины были заложены деревянными щитами, в одном месте разбитое стекло валялось грудой осколков на тротуаре под вывеской ювелирного магазина, из пролома тянуло мрачной пустотой, как из заброшенного помещения, и манило, влекло заглянуть туда, в нежилой каменный холод, где, видимо, прошлой ночью совершилось преступление”.1062
В других магазинах сохранялся относительный порядок. Даже товары стали продавать без карточек, включая дефицитное сливочное масло. Распродавали запасы: пусть лучше свои съедят, хотя бы немцам не достанется.
Власти вовсе не были столь щедры. Председатель Моссовета Василий Прохорович Пронин, с разрешения Анастаса Ивановича Микояна, распорядился раздать москвичам по два пуда муки. Сталин по этому вопросу еще и отчета потребовал. Однако на местах приказы начальства уже мало кто слушал. В магазинах и на складах продуктов скопилось достаточно, было чем поживиться. Так что делили и колбасу, и тушенку, и водку, и даже конфеты. Директор знаменитой кондитерской фабрики “Рот Фронт” товарищ Бузанов велел раздать рабочим печенье и конфеты со склада. При раздаче бесплатных продуктов, как это часто бывает в таких случаях, вспыхнула драка1063, дорога с кондитерской фабрики “Большевик” “была усеяна печеньем”1064. Мясокомбинат имени Микояна будто бы разграбили: “Сотни тысяч распущенных рабочих, нередко оставленных без копейки денег сбежавшими директорами, сотни тысяч жен рабочих и их детей, оборванных и нищих, были тем взрывным элементом, который мог уничтожить Москву раньше, чем первый танк противника прорвался бы к заставе. Армия и гарнизон не могли справиться с напором стихийного негодования брошенного на произвол судьбы населения”1065, – записал в дневнике молодой преуспевающий писатель Аркадий Первенцев. Он и сам успешно “эвакуируется” из Москвы на собственном автомобиле. Правда, толпа разъяренных москвичей остановит его машину. Проверят документы. Но узнав, что Первенцев не директор, вообще не начальник и даже не еврей, его отпустят.
Город опустел на глазах: “Арбатские переулки были тихи, мертвы, их продувало осенью, клочки газет, обрывки афиш несло мимо заборов, волокло по асфальту, собирало бумажным мусором вокруг фонарей, подле закрытых парадных старых особнячков…”1066
“До самой смерти не забуду этот день, <…> единственный день в моей жизни, когда я наблюдал полный хаос, отсутствие всякого подобия власти, – писал Георгий Мирский. – Радио зловеще молчало, и уже это само по себе о многом говорило: молчат уличные громкоговорители, всегда оравшие во всю мочь. Милиции на улицах нет. Городской транспорт не работает. Станция метро «Маяковская» закрыта. Никаких войск не видно. На площадь Восстания (Кудринская) вытащили откуда-то пушку и не знают, в какую сторону ее повернуть”.1067
14-го, 15-го и ранним утром 16 октября эшелоны вывозили советских писателей в Чистополь, в Куйбышев, в Ташкент. Вывозили не всех, а лишь “имеющих какую-нибудь литературную ценность”.1068 Разъезжалось и литературное начальство, ценность которого не оспаривалась: “Союз всех бросил, и «вожди» улепетнули. Говорят, Фадеев поехал на фронт. Вранье! Поехал в Казань, по всей вероятности”.1069 Мур ошибся только в одном: Фадеев уехал не в Казань, а в Куйбышев.
