Начали ловить и сажать мародеров, что пытались нажиться на панике. Так, 17 октября охранники Измайловского отдельного лагерного пункта Фомичев и Мосенков вскрыли железный ящик с кассой лагпункта, где было 65 000 рублей и оружие. Оружие и деньги поделили. Накупили себе дорогой кожаной одежды: пальто, сапоги, куртки. И даже кожаные брюки. Часть денег отдали родственникам, часть проели и пропили с любовницами. Обоих поймали уже в начале ноября, арестовали и приговорили к расстрелу.1083
Порядок восстановили так расторопно, что у людей возникла потребность как-то объяснить недавний паралич власти. И его объяснили внезапным параличом у самого Сталина: “Говорят, что как раз в этот день у Сталина было внутреннее кровоизлияние. Через два дня, когда он выздоровел, он восстановил порядок в столице, заменил военных начальников другими в самой Москве и на Западном фронте”.1084 Так думал даже Мур.
Москву готовили к обороне. Создавали три оборонительных рубежа: первый – на окружной железной дороге, второй – по Садовому кольцу, третий – по Бульварному кольцу и Москве-реке. 19 октября Сталин объявил Москву на осадном положении. У Мура были на этот счет свои ассоциации: “осадное положение! Осадное положение… Мы сразу воображаем крепости, рыцарей, турниры и битвы… Ах! действительность от этого весьма далека…”1085
Его настроение было очень далеким от решимости патриота, который живет в осажденном городе и готовится дать отпор врагу. Мур прилагал все усилия к тому, чтобы избежать всяческих мобилизаций. Уклоняться от них он начал еще летом, в Чистополе. “В сущности, это рекорд: ни разу за всё лето я не работал на земле. Тогда как 99 % учащейся молодежи вывихнули себе руки и поломали рёбра на жатве и на других шуточках того же типа”1086, – писал он, явно довольный. Только что руки не потирал. Но в Москве могли мобилизовать уже не на жатву, а на рытье окопов или призвать под ружье. “Я тороплюсь писать, так как жду на сегодня общую мобилизацию всех мужчин, способных носить оружие, чтобы защищать город”, – записал Мур 17 октября 1941 года. Мобилизации он очень боялся и был “серьезно намерен не давать себя захомутать”.
Международной политикой он по-прежнему интересовался, но следил за ней, как за увлекательной и страшной игрой. Ни мировому коммунизму, ни Советскому Союзу он более не сочувствовал. Не зря же в его записях слово “наши” всё чаще заменяется словами “русские”, “красные”, “Red Army”. Воевать и погибнуть в рядах этой самой Red Army он не собирался: “…просто я хочу избежать физического уничтожения”.1087 Мур не стеснялся собственных чувств.
Между прочим, Александр Сергеевич Кочетков вел себя точно так же. Он переселился в квартиру жены, прописанной в Брюсовом переулке, справедливо рассудив, что повестку о мобилизации на трудовой фронт или на фронт действующий пришлют по месту прописки. К тому же у Кочеткова еще с лета сохранилась справка об эвакуации из Москвы. Он тогда не уехал, но сейчас полагал, что справка может спасти от военкомата, от фронта.
ИЗ ДНЕВНИКА ГЕОРГИЯ ЭФРОНА, 19 октября 1941 года:
Говорил с Кочетковым и согласился с ним: основное – не быть куда-нибудь мобилизованным. <…> Ожидается всеобщая мобилизация. Я и Кочетков твердо решили никуда не ехать и не идти.
Мур даже хлебные карточки долгое время не получал по этой причине. Он надеялся, что в суматохе московской паники о нем позабыли. Обратиться в домком за карточками – значит обнаружить себя. Его могут тут же взять на учет: “Ага, ты не работаешь, будь любезен, иди на стройку укреплений под Москвой…”1088
Нет, землю копать Мур не хотел, а на фронт шестнадцатилетних не призывали. Зато одноклассника Мура Юру Сербинова уже в декабре 1941-го призовут в армию. Ему как раз исполнится восемнадцать. Юра был вообще настроен патриотично. Мур написал об этом с явной неприязнью и не преминул попрекнуть: “Сербинов хвастает о патриотизме, а сам рассказывает антиеврейские анекдоты… Хорош!”1089
Судьба Юрия неизвестна. В декабре 1941 года призвали в армию двух юношей по имени Юрий и по фамилии Сербинов 1923 года рождения. Одного из них – в Воронеже. Он будет воевать в бронетанковых войсках, дослужится до звания капитана, получит награды – ордена и медали. На фото (явно не 1941 года) – бравый, бывалый уже офицер.
Другой – Сербинов Юрий Петрович – будет призван в Москве. Вероятно, это и есть знакомый Мура и Вали. На сохранившейся фотографии человек очень молодой и в самом деле красивый. Он был призван не рядовым, а младшим лейтенантом. Значит, успел окончить ускоренные курсы подготовки офицеров. Служил в зенитной артиллерии войск Московской зоны обороны.
У Мура были другие планы. 13 октября он сформулировал для себя цель на ближайшее будущее: “Основное для меня: пережить войну и дожить до продолжительного мирного периода без лишений и потерь физических и материальных”.1090
“Эвакуация для меня проклята…”
Нельзя сказать, будто Мур был таким уж трусом. Однажды немецкая бомбардировка застала его в кафе на улице Воровского (Поварской). Обычно немцы бомбили ночью, а тут бомбежка среди бела дня, очень напугавшая москвичей. Но Мур не стал даже спускаться в бомбоубежище.
В начале октября Мур успел получить
[159] несколько гонораров Цветаевой: 800 рублей в Гослитиздате, 400 рублей в “Детгизе”. Часть денег потратил на красивые переплеты для своих любимых книг Бодлера, Верлена, Малларме и Валери. А во время паники 16 октября пошел в Библиотеку иностранной литературы, обменял книги.
Может быть, это была форма эскапизма? В тяжкий час уйти в придуманные писателями виртуальные миры? Но Мур ни на день не прекращает следить за мировой политикой и положением на фронте, фиксирует всё, что видит и слышит в Москве. При этом очень много читает. Не больше, но и не меньше, чем спокойным летом 1940-го.
11 октября он прочитал “прекрасную книгу Монтерлана” “У фонтанов желания” и взялся за “Тесные врата” Андре Жида. Жида он дочитает 13-го: “Несомненно, «мы имеем дело» с крупным произведением. Возможно, эта книга имеет некоторое сходство с вещами Мориака, но более плавно написанная”. Зато “Топи” того же Жида расценил как “идиотскую”.
17 октября, когда Москва еще не отошла от вчерашней паники, Мур снова пришел в Столешников переулок. Разумеется, в библиотеке он оказался единственным читателем. Он читал стихи Малларме и “Вечер с господином Тестом” Поля Валери. Именно это эссе Валери Мур считал “гениальным”, даже захотел переписать его прямо в читальном зале. Он сравнивал Поля Валери с Малларме и находил, что Валери и универсальнее, и “гораздо умнее”, вспоминал его стихи:
Свой строй – увы! – сменило пенье,
Был выставлен печальный знак,
И указанье к помраченью
Вдруг высветил мне Зодиак.
И храма каменные своды
Пещерой стали. Непогода
Вдруг омрачила небеса…
[160] Нет, всё же не обошлось без эскапизма. Как далек этот мир от мира осажденной Москвы! И тем больше он притягивает Мура.
