Из прозы Мур продолжал читать Андре Жида: “Изабеллу”, затем перечитал “Фальшивомонетчиков”, которые ему не понравились в прошлом году. Прочитал “Базельские колокола” Луи Арагона, своеобразный приквел к “Богатым кварталам”. Из литературы русской – “Фантастические новеллы” Грина. Мур даже покупает книги. 22 октября приобрел однотомник Лермонтова и “Гамлета” в переводе Пастернака. Лермонтова Мур оставит в квартире тети Лили, когда будет готовиться к отъезду, а “гениального «Гамлета» в переводе гениального Пастернака” прочитает уже в ташкентском поезде.
Но ни на день Мур не забывал о происходящем вокруг. И, отложив “Фальшивомонетчиков” Жида или “Шарм” Валери, открывал “Правду” и “Вечернюю Москву”.
Постепенно Мур привыкал к жизни в осажденном городе. Наконец-то обратился в домком за хлебными карточками. Теперь он получал норму иждивенца – 400 граммов хлеба в день. Немного, но в Москве даже в годы войны пекли очень вкусный, питательный хлеб. Кому-то везло отоваривать хлебные карточки даже “у Филиппова”. В тот же день, 18 октября, Мур устроил еще один “кутеж”: пообедал в “Артистическом”, том самом кафе в проезде Художественного театра, где они с Митькой некогда пили кофе и какао. А 20 октября он встал в очередь и карточки свои отоварил. Оказалось, ничего ужасного в очередях нет. И стоял-то всего ничего – какие-то 45 минут. Он по-прежнему ел крабы (никому не нужные, они всё еще были в продаже), покупал рис, масло, печенье и вафли. Да и Валя приносила хлеб. Не так уж плоха жизнь для мальчика-сироты в то страшное время. Может быть, жизнь Мура вполне бы наладилась. Но ее разрушил добрый знакомый Мура, милейший Александр Сергеевич Кочетков. Вечером 24 октября он позвонил Муру и предложил вместе с ним поехать в Среднюю Азию. Формировался последний писательский поезд.
Мур еще в середине октября собирался уехать из Москвы. 13-го он даже сдал 150 рублей на билет, но уже на следующий день запросил деньги назад.
[161] Он отказался от ташкентского поезда в дни московской паники. Просто не мог, не хотел пережить еще раз дорожные тяготы, тоску и мучительные воспоминания.
ИЗ ДНЕВНИКА ГЕОРГИЯ ЭФРОНА, 14 октября 1941 года:
Эвакуация для меня проклята смертью М.И. Я не могу уезжать. Пусть все уезжают – я останусь.
Одно слово “эвакуация”, слова “эшелон”, “вокзал” наводят на меня непреодолимый ужас и отвращение.
В задницу Ташкент!
[162]Обойдемся без этой волынки эвакуации.
Теперь, когда улажены дела с пропиской, есть карточки, у Мура появились основания оставить все мысли об эвакуации. И сам Александр Кочетков, собравшийся в Ташкент вместе с любимой женой Инной и любимой поэтессой Верой Меркурьевой, совершал явную ошибку. В Ташкенте они будут бедствовать без денег. Но Кочетков поехал и сбил с толку Мура. Мур, вопреки собственным словам о проклятии эвакуации, согласился ехать в Среднюю Азию. Оставить в Москве Валю, тетю Лилю, оставить любимые книги и Библиотеку иностранной литературы. Оставить любимый город, наконец. Зачем?
Если немцы возьмут Москву?
“Какой стыд”, если Москва падет раньше Ленинграда и Одессы
[163], – восклицал Мур. А что падет, в этом он не сомневался: “99 % всех людей, которых я вижу, абсолютно уверены в предстоящем окончательном поражении нашей армии и во взятии Москвы немцами”. Не станем строго судить Мура и его московских знакомых. В октябре – ноябре 1941-го даже Сталин не был уверен в успехе. Он спросил Жукова, командующего Западным фронтом: удержим ли Москву? “Москву, безусловно, удержим. Но нужно еще не менее двух армий и хотя бы двести танков”, – ответил Жуков, вообще отличавшийся уверенностью, энергией и оптимизмом. “Это неплохо, что у вас такая уверенность”10921093, – сказал Сталин.
Если оккупация казалась Муру весьма вероятной, то надлежало к ней как-то подготовиться. Мур задумывался о том, как быть, если немцы возьмут город. В октябре ему, одаренному карикатуристу, предложили работу в “Окнах ТАСС”, но Мур побоялся: “…не повлияет ли это на мою судьбу в резко отрицательном смысле? – В случае прихода немцев в Москву…”1094
Есть у Георгия высказывания и похуже, причем сделанные задолго до октябрьской паники. Среди друзей Цветаевой был московский адвокат Семен Исаакович Барский. Он помогал Цветаевой и Муру вызволить багаж, застрявший на таможне, участвовал в поиске квартиры. Цветаева была знакома и с женой адвоката Ритой Барской, даже советовалась с нею. И вот уже 7 июля 1941 года Мур с тревогой пишет: “Неприятно то, что Барские – евреи, и если немцы притащатся, тогда будет совсем скверно, а мы будем с ними связаны”.
Как же так, спросит читатель, разве сам Мур, Георгий Сергеевич Эфрон, не был на четверть евреем? Его дед Яков Эфрон даже учился в ешиве (училище для будущих раввинов) города Вильно.
Быть может, важнейшее свойство национальной идентичности – ощущение общности судьбы. Вот этого ощущения общности с еврейским народом у Мура не было никогда. О своем еврейском происхождении Мур не вспоминал, даже не задумывался. Ни разу в жизни его не взволновала судьба евреев. Нацистский геноцид был для Мура какой-то абстракцией. Ему было совершенно всё равно, что будет с евреями, в том числе и с его знакомыми евреями. Он лишь боялся, как бы самому не пострадать из-за них.
Его пример – лучшее доказательство того, что этническая принадлежность определяется не происхождением, не “кровью”, а культурой и воспитанием. В поведении Мура нет ни одной еврейской черты. С еврейской культурой он совершенно незнаком. Еврейки привлекают его только внешне, потому что ему нравился южный тип женской красоты. В дневнике равнодушно упоминает еврейские погромы в Румынии – и никакого сочувствия. На пароходе “Александр Пирогов” мимоходом отмечает: “…много евреев”. “Коммунисты и евреи покидают город”, – констатирует 16 октября 1941 года.
Что ж, евреи имели все основания бояться: в критический момент всегда ищут виновных. За поражения ругали не только власть, но и евреев. Во время московской паники “несознательные граждане” уже кричали: “Евреи продали Россию”, “Евреи всё разграбили”. И призывали: “Бей евреев!”1095 “Товарищ Первенцев, мы ищем и бьем жидов”1096, – сказал писателю “тоном заговорщика-вербовщика” какой-то “мрачный гражданин в кепке”, один из тех, кто остановил машину Первенцева 16 октября на шоссе Энтузиастов. Иные уже злорадствовали. “Я выходила из ворот нашего больничного сада, – вспоминала Эмма Герштейн. – Сторож мне сказал: «Всё. Ваша песенка спета. Немцы уже в Белых Столбах». Я представила себе, как танки будут давить моих родителей…”1097
