Впрочем, летом 1941-го провинциальная жизнь еще не казалась Муру совсем уж беспросветной. В Елабуге ему понравились местные столовые – там вкусно кормили. Но поздней осенью 1941-го разоренная русская провинция открылась его глазам во всей своей нищете: “На каждой остановке все выбегают на станцию посмотреть, есть ли кипяток, молоко, какая-нибудь еда: жрать нечего. Сколько видишь вокруг себя несчастья, бог ты мой! И как всё нудно и противно. Одни книги меня поддерживают. Вот уж г…, эта страна Советская!”
[172]
И тут же Мур оговаривается. Нет, “не только от Советов все эти непорядки, вся эта грязь, весь этот страшный ужас. Все эти несчастья идут из глубокой русской сущности. Виновата Россия, виноват русский народ, со всеми его привычками…”1128
Мур не снимал ответственности и с коммунистов. Как будто со смертью отца окончательно исчезли все левацкие иллюзии, которыми Мур жил о Франции, когда ходил на коммунистические митинги и демонстрации. Оглядываясь в прошлое, он решает, что французские коммунисты были, в сущности, “жалкие типы”. А что сказать об идеологии коммунизма? “Многие на нем обожглись: Андре Жид, Хемингуэй, Дос Пассос были к коммунистам очень близки. Потом они, по разным причинам, разочаровались… Сам я тоже, да еще как!”1129 – восклицает повзрослевший и поумневший Мур. Коммунисты “в этой несчастной русской стране допустили беспорядок и невообразимую грязь”, но всю ответственность за нищету русской провинции Мур возлагает не на них, а именно на русский народ: “…народ глупый, грязный, малокультурный (абсолютно бескультурный, по правде говоря). Противная страна”.1130
Он даже записал совершенно гнусный ксенофобский анекдот о русских. Кажется, единственный в его записях. Видимо, очень уж по душе пришелся. Вот он. Француз, англичанин, немец и русский заключили пари, кто из них дольше просидит в одном помещении с козлом. Сначала сдается француз, затем англичанин, после – немец. Но вот входит русский: “Проходит час, два. Вдруг дверь амбара распахивается настежь и выскакивает козел… почти задохнувшийся”. Резюме Мура: “Замечательно!”1131
Конечно, найдутся и русские, которые посмеются над таким анекдотом. Но нам сейчас интересен Мур: вот так он смотрел на русских осенью 1941-го, вот такие представления о русском народе сложились в его голове. Значит, он уже не считал себя русским по меньшей мере с августа – сентября? Другими словами, изменилось его самосознание? На этот вопрос не ответить сразу. Иногда он будто отождествлял себя с русскими: “…мы – самый дезорганизованный, не способный к дисциплине и порядку народ”.1132 А пять дней спустя писал о русских уже в третьем лице: “Более неорганизованных, сбивчивых, противоречивых людей, чем русские, не видывал и видывать не буду…”1133 Мур так быстро сменил идентичность? Нет, конечно. Вот фразы из его дневниковых записей 1943 года:
16 февраля 1943 года: …должны же они (союзники. – С.Б.) начать действия, облегчающие [положение] русских.
15 июля 1943 года: …немцы <…> продолжали ожесточенно штурмовать наши позиции под Белгородом.
Гуманитарии привыкли свободно говорить о “национальном самосознании”, делая вид, будто понимают, о чем речь. Между тем современные нейробиология и нейрофизиология сравнительно мало знают даже об индивидуальном сознании. Что уж говорить о самосознании целых наций? Об идентичности людей, которые оказались на границе национальных культур? “Я русский по рождению и француз по детству и воспитанию”, – говорил о себе Мур. Бесспорно, это так. Но всё же русский он или француз?
Даже если Мур и произносил “мы”, мог ли он действительно отождествлять себя с русскими? Чувствовать себя одним из тех, от кого будто бы бежит козел? Мур, всегда так высоко себя ставивший? Помешанный на чистоте, красоте и элегантности Мур? Когда он пишет Муле Гуревичу: “Радуют наши победы. Хочется, чтобы де Голль взял власть в Африке”1134, – о чьих победах речь? Антигитлеровской коалиции? Безусловно. Советского Союза? Возможно. Сражающейся Франции? Вероятнее всего.
Милая Франция
Накануне 22 июня 1941-го Мур думал о войне в Сирии. Там англичане – вместе с отрядами “Сражающейся Франции” – завершали разгром французских колониальных войск, верных режиму Виши. Трагедия Великой Отечественной на время заслонила далекую войну на Ближнем Востоке. Но уже в июле Мур вернулся к мыслям о французах и Франции. Он не сомневается: Гитлер будет разбит, но что будет во Франции после победы над нацизмом? Мысли о социалистической революции в Европе давно оставили Мура, главное – другое: “Мне на всё наплевать, лишь бы Париж был восстановлен в своей роли мировой столицы, лишь бы Франция вновь обрела то место, которое она заслуживает, и чтобы фрицы были выперты вон…”1135 А пару дней спустя он вспомнит и о Ближнем Востоке: “Я очень рад за победу англичан и де Голля в Сирии”.1136 Вот уж мало кто в советской России 17 июля 1941 года радовался победам в столь далеком краю. В Смоленске тогда начинались уличные бои…
26 августа 1941-го, в трагические, страшные и для страны, и для своей семьи дни, Мур снова думает о любимой Франции: “Франция выйдет из-под обломков и займет надлежащее ей место в Европе и мире, это конечно. И Ривьеру ей отдадут”. Цветаевой остается жить пять дней. На фронте неостановимая катастрофа. Немцы взяли Новгород, рвутся к Ленинграду. Балтийский флот, где служит Анатолий Тарасенков, под угрозой гибели в порту Таллина. Корабли уже обстреливает немецкая артиллерия. А Мур думает, останется ли Ривьера за Францией… Так ведь и неделю спустя после гибели матери Мура всё “терзает” (так! – С.Б.) вопрос: “…будет ли восстановлена Франция и Париж, и когда?”1137
Еще за полгода до войны Мур признал очевидное: самое беззаботное, счастливое время его жизни прошло во Франции. В СССР началась “борьба и настоящая жизнь”. К этой мысли он не раз будет возвращаться. Лучшие годы его жизни – 1937–1939 (до переезда в СССР). Время, когда взрослеющий Мур окунулся в парижскую жизнь, ту жизнь, что навсегда останется в его душе недостижимым идеалом счастья, гармонии, которых у него больше не будет никогда. И сидя среди чинар и акаций в ташкентском парке имени Горького (не отличались оригинальностью названия советских парков), Мур вспоминает парк в Медоне, до которого советскому далеко…
ИЗ ПИСЬМА ГЕОРГИЯ ЭФРОНА К АРИАДНЕ ЭФРОН, 20 декабря 1942 года: Никогда, ни до, ни после, я не жил так полно, интенсивно, никогда так не увлекался; в те годы скука была мне неизвестна и внешняя блестящая оболочка событий своей заманчивостью заставляла меня трепетать и радоваться. <…> Потом были испытания, мучения, встречи, отдельные радости, но прежнего удовлетворения уже не было.1138
