В довершение ко всему Мур заболел. Через две недели интенсивных физических нагрузок распухла нога. Старшина поначалу решил, что имеет дело с симулянтом. Он насильно засунул больную ногу Мура в ботинок (именно в ботинок, не в сапог) и скомандовал: “Марш за дровами!” Но в санчасти Мура признали больным и оставили лечиться. Оттуда Мур снова и снова писал в Москву, тщетно надеясь на помощь.
Разумеется, у Мура не было ни малейшего шанса эту помощь получить. Буров был успешным архитектором, но, скорее всего, не располагал такими связями, что позволили бы комиссовать из армии бойца в разгар войны. А если и располагал, то вряд ли стал бы их использовать ради малознакомого человека. Не было нужных связей и у Мули Гуревича. Карьерных высот, которые он занимал во времена сотрудничества с Кольцовым, Муля больше не достигнет никогда. И что уж говорить о бедной тете Лиле и ее подруге!
Всё, что оставалось Муру, – терпеть, преодолевая боль в ноге, выносить насмешки и оскорбления и как-то жить, выживать, приспосабливаясь к действительности. Среди чужих, абсолютно чужих ему людей Мура поддерживала только любовь к французской литературе.
ИЗ ПИСЬМА ГЕОРГИЯ ЭФРОНА К ЕЛИЗАВЕТЕ ЭФРОН И ЗИНАИДЕ ШИРКЕВИЧ, конец марта 1944 года:
…я очень плохо пилю, и все ругаются по этому поводу, а как болят плечи под тяжестью толстых бревен! Однажды мы из бани тащили огромную корягу, так я просто не знаю, как я выдержал; помню только, что я энергично думал почему-то о Флобере (!) и шел в каком-то обмороке.12521253
С собой на фронт Мур взял только одну книгу – сборник стихов и прозы Стефана Малларме. Теперь Малларме стал его любимым поэтом. Если было время читать – Мур читал, если не было времени и сил – твердил его стихи наизусть. “…У каждого свой кумир; почему бы и мне не иметь такового? Имя ему Малларме”1254, – писал Мур своему преподавателю Льву Озерову.
Мур так дорожил этой драгоценной книгой, что всерьез боялся, что ее могут украсть. Хотя кому в запасном полку или маршевой роте была нужна книга на французском? Ну разве что пустить бумагу на самокрутки. Но боялся Мур напрасно: украли банку с консервированной колбасой1255, а книгу не тронули. В армии, кстати, книги читали. Мур упоминает, что в штабе (батальона? полка?) лежала потрепанная книга Стивенсона “Остров сокровищ”. Ею увлекались “телефонистки и ординарцы”. Но это было уже не в запасном полку, а на фронте. И Стивенсон был, конечно же, в русском переводе.
Тяжелая работа почти несовместима с интеллектуальным трудом. Маяковский мог написать о счастливых крестьянах коммунистического будущего:
Сидят
папаши
Каждый
хитр.
Землю попашет —
Попишет
стихи.
Сам Маяковский землю не пахал и о тяжелом физическом труде имел представления по большей части теоретические. А у Мура после того, как он сутками, с перерывами только на сон, пилил бревна или выгружал из прожарки (дезинфекционной камеры) огромные стопки солдатской одежды, сил не оставалось.
В апреле призывников отправили на лесозаготовки в Рязанскую область, но Муру работать там не пришлось – снова заболел. А после возвращения в Алабино Георгий получил должность ротного писаря. У него появилось свободное время, которое он посвящал не только чтению: в планах большая работа о современной французской литературе и три отдельных эссе о писателях. “Кроме того, Мур не только задумал, но и начал писать литературоведческую работу о Малларме: уже подготовил вводную главу. Он собирался переписать ее и после этого обещал послать Льву Озерову – но не успел” Мура включили в маршевую роту, которую отправили на фронт. 28 мая 1944 года красноармеец Георгий Эфрон был зачислен в 3-й батальон 437-го стрелкового полка 154-й стрелковой дивизии 6-й Гвардейской армии 1-го Прибалтийского фронта.1256
Красноармеец Георгий Эфрон
Первые – панические – письма Мура, пройдя через несколько пересказов, породили нелепую легенду. Якобы несчастного Мура отправили, как сына врага народа, в штрафбат или штрафную роту. Рассказывали, будто бы Мура чуть ли не прямо в казарме застрелил какой-то сержант. Уж не перепутали ли его со старшиной, что угрожал проломить голову и втиснул больную ногу Мура в расшнурованный ботинок (на распухшую ногу зашнурованный не налезал)?
В штрафбат Мур попасть не мог. В штрафбатах служили офицеры, совершившие какое-либо преступление, в штрафные роты отправляли уголовников. Мур офицером не стал, судимости у него не было, что отмечено в его военных документах. Так что штрафником он никак не мог оказаться.
Впрочем, были слухи и еще более нелепые. Были и вовсе дикие. Мур якобы уцелел, и после войны его видели то ли в Праге, то ли в Берлине, то ли в Париже. Он-де попал в плен, а может, и добровольно сдался, “удрал к фашистам”. “В Париже ходил одно время слух о том, что «Мура расстреляли свои», может быть за «дезертирство»”1257, – вспоминала Вероника Лосская.
“Тридцать лет этот навет висел над нашей семьей”1258, – сказала Ариадна Эфрон подполковнику Станиславу Грибанову, который посвятил фронтовой судьбе Мура свой очерк. Она не дожила до публикации, автор долго не мог пристроить очерк о Муре. Отказывали “Новый мир”, “Волга”, “Юность”. Ариадна Сергеевна умерла 26 июня 1975 года, а очерк вышел в августовском номере белорусского журнала “Неман”.
Именно Станислав Викентьевич первым нашел дивизию, полк, батальон и роту, в которых служил Мур. Грибанов – не филолог, не литературовед, не историк, а военный летчик – решил найти однополчан Георгия, искал их адреса в Центральном финансовом управлении Министерства обороны. Одни жили в Сибири, другие в Коми АССР, третьи в Закавказье, почти на самой турецкой границе. Ответили далеко не все, ведь столько раз сменился состав роты и батальона. Кроме того, из 3-го батальона 437-го стрелкового полка Мура переведут в 1-й батальон. Но Георгия вспомнил его ротный командир
[192], Гашим Мамед Али-оглы Сеидов. В начале семидесятых он жил в горном селе Дуданга (Нахичеванская АССР Азербайджана), работал учителем. Грибанов так передает
[193] слова Сеидова об Эфроне: “Скромный. Приказы выполнял быстро и четко. В бою был бесстрашным воином”.
С приближением фронта настроение Мура менялось. В прошлом остались отчаяние и паника. Теперь он сожалел о своих недавних письмах. Все его просьбы о помощи написаны “под непосредственным влиянием момента”. Он привык, и к нему, видимо, привыкли. Правда, Мур так и не научится даже хорошенько окапываться (умение, часто спасающее пехотинцу жизнь). За слабосилие и неумелость его прозвали Москвичом. Еще называли Чистехой. А вот трусом Мур не был, что, видимо, и оценили на фронте. Там его не унижали и не травили.
