Наконец, долгие десятилетия существовал мир московских дворов. С голубятнями, с веревками, на которых сушилось белье. Дворы, где на лавочках сидели постаревшие домохозяйки и сплетничали. Жильцы знали друг друга в лицо. “До войны во всех московских двориках летом звучали патефоны, кружились пары…”194 Рядом с высокими кленами цвели акация и лилово-молочная сирень, душистый горошек, петуньи, декоративный табак. На ночь дворники запирали ворота во двор. Припозднившиеся москвичи должны были позвонить в дворницкую и, по дореволюционной еще традиции, дать дворнику на чай. А с июля по сентябрь, когда домохозяйки покупали на московских рынках целые вёдра или корзины ягод, московские дворики благоухали малиновым, вишневым, смородиновым вареньем.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЛИДИИ ЛИБЕДИНСКОЙ: Варили варенье во дворе. Выносили керосинку, медный, начищенный до блеска таз и пакеты с сахаром. <…>
Когда варенье остывало, его перекладывали из таза в высокие банки с широким горлом, банки закрывали вощеной бумагой, перевязывали разноцветными шнурками, и поверх вощеной бумаги наклеивалась этикетка, где было написано название ягоды, число и месяц, когда сварено варенье.195
Муру эта идиллия была, впрочем, не интересна. Необходимость проходить в квартиру “двумя дворами, довольно грязными, где сохнет белье”196 казалась ему крайне неприятной. Такой двор очарователен в глазах человека, что вырос в нем, а Муру московские дворики были чужими.
Всего в трех минутах ходьбы от площади Восстания находились Конюшки – тихая московская провинция. Там в Большом Конюшковском переулке жили библиофил, литературовед и сотрудник журнала “Знамя” Анатолий Тарасенков и его жена, красавица Мария Белкина. “Конюшки были зеленые, в палисадничках, с чудесными старомосковскими двориками, заросшими травой, где цвели и отцветали одуванчики и буйно разрастались лопухи, – вспоминала Мария Белкина. – Конюшки были деревянные, штукатуреные особнячки с мезонинчиками, с крытыми галерейками, бывшие каретники, конюшни, переделанные после революции под людское жилье. Редко встречались казенного типа трех-четырехэтажные дома. Конюшки были булыжные, горбатые, с щербатыми тротуарами, и на мостовой сквозь булыжники пробивалась трава, подорожник рос в выбоинах тротуаров. А тополя <…> тянули свои ветки из-за заборов, образуя тенистые навесы над узкой улочкой…”197
Правда, Мария Белкина забыла, что в Большом Конюшковском переулке уже в 1938 году появились современные семиэтажные дома. А всё оставшееся благолепие исчезнет уже после войны, когда от прежних Конюшков уцелеет лишь “узенький тротуарчик”, а на площади Восстания поднимется одна из сталинских высоток – жилой небоскреб с остроконечным, почти готическим шпилем.
5
Посмотрите фотографии конца 1930-х, официальную кинохронику или советские фильмы тех лет. “Подкидыш”, популярный и в наши дни. “Девушка спешит на свидание” – фильм, о котором помнят благодаря музыке Дунаевского. “Новая Москва” – столь неудачная кинолента, что ее даже постеснялись выпустить на экран. Фильмы, как говорили в советское время, “лакировочные”. Они показывали только праздничный фасад советской жизни. Без очередей, без трущоб, без плохо одетых людей. Тем интереснее то, что казалось режиссерам важным, что казалось им красивым. Широкие проспекты, залитые солнечным светом. Громада Ленинской библиотеки на Моховой. Еще более громоздкие, массивные здания гостиницы “Москва” и Дома Совнаркома на Охотном Ряду. Почти нет зелени, очень мало деревьев, если только в кадре не парк имени Горького или не Ленинские горы, как, скажем, в комедии “Сердца четырех”. Не Чистые пруды, как в одной из первых сцен фильма “Подкидыш”. Много камня и солнца, как на картине Юрия Пименова “Новая Москва”. Солнечное утро, молодая женщина с мягкими каштановыми волосами за рулем собственного автомобиля. Она едет с площади Свердлова (Театральной) на Охотный Ряд. В утреннем мареве виднеются кинотеатр “Востоккино” (бывшая гостиница “Континенталь”), Дом Союзов, станция метро “Охотный Ряд”. А еще дальше – огромная гостиница “Москва” и величественный Дом Совнаркома. Импрессионистская манера Пименова превратила эти, в общем-то, скучные, даже неуклюжие здания в таинственные миражи.
Вот эту Москву увидел Мур, и она понравилась парижскому мальчику с первого же дня: “Москва – это желанные улицы и разглядывание прохожих, это кино и театры, это парки и атмосфера большого города, которую я так люблю и в которой я поистине чувствую себя как рыба в воде”.198 Его любимые места – Охотный Ряд, улица Горького, Арбат и, конечно же, Кузнецкий Мост с Петровкой и прилегающими переулками. Мур полюбил Москву уже в 1939-м, увидев ее совсем чуть-чуть, когда Сергей Яковлевич и Марина Ивановна взяли его с собой на открытие сельскохозяйственной выставки.
С тех пор Мур бывал в Москве всё чаще. Сопровождал Цветаеву, когда она везла передачи для Сергея Яковлевича и Али, или просто приезжал в гости к тете Лиле. Весной 1940-го он мечтает скорее перебраться в Москву: “…чем ближе к городу, тем лучше. Вообще я люблю город – Париж я обожаю, а в Москве мне как-то легко на душе”.199 И год спустя Мур будет писать Але в лагерь, рассказывая, как хорошеет Москва: “На ул. Горького – от Кремля до пл. Маяковского – ломают дома, строятся большие магазины и т. п. Очень красиво и хорошо – мне нравится”.200
Впрочем, другому французу, знаменитому писателю Андре Жиду, новая Москва не понравилась. Он увидел ее после Ленинграда, города, “словно созданного воображением Пушкина или Бодлера”. Да, Москва развивается и растет, но здания, “за редкими исключениями, безобразны”, “не сочетаются друг с другом”. Повсюду стройка. Разрушают старые дома, строят новые, но “всё это как бы случайно, без общего замысла”.201
Еще в начале марта Муля Гуревич нашел Марине Ивановне и Муру жилье в Сокольниках – комнатку всего в одиннадцать метров. Цветаева была не против, Муру же Сокольники казались почти таким же Подмосковьем, как Болшево и Голицыно: “…это, кажется, не Москва, но туда доходит метро”202. Еще в 1935-м линия метро связала Сокольники с центром, с любимыми Муром магазинами, театрами, ресторанами. Цветаевой нравится, что рядом лес (то есть парк), вековые сосны и высаженные в XIX веке лиственницы. Но Мур раздосадован. Его интересует большой город. К природе Мур равнодушен. Но от пятнадцатилетнего мальчика ничего не зависит, и поэтому он успокаивает сам себя: “Может, в Сокольниках будет просто интереснее из-за близости с Москвой”.203 Он, кажется, вздохнет с облегчением, когда сделка с комнаткой в Сокольниках не состоится.
2-ю Мещанскую (современная улица Гиляровского), где Цветаева одно время также подыскивала жилье, Мур тоже Москвой не признал: “Отвратительный квартал, тоскливые и жуткие улицы, старые клопиные дома и злые взгляды. Точно это не Москва. Настоящая Москва – центр”.204 Между тем на 1-й Мещанской (современный проспект Мира) как раз построили новые многоэтажные здания, пусть и далеко не такие нарядные, как на улице Горького.
Квартирный вопрос
Марина Цветаева выросла в центре Москвы, в Трехпрудном переулке, где стоял домик ее отца, Ивана Владимировича. Дом снесут в годы Гражданской войны, точнее, разберут на дрова. Выйдя замуж, Марина Ивановна сменит много домов, квартир, комнат. До революции жила в просторных богатых квартирах – на Сивцевом Вражке, в Борисоглебском переулке и даже в собственном доме на Полянке. Жизнь в эмиграции будет совсем иной. Мур родился в домике, который Цветаева с мужем снимали в чешской деревне Вшеноры. Собственно, даже не домик, а комнату. Правда, бедность скрашивали живописные окрестности Вшенор, Горних Мокропсов и Дольних Мокропсов: маленькие дома под крышами из розовой черепицы, невысокие горы и лес, где Цветаева любила гулять.
