Мирэль Шагинян и Виктор Цигаль станут известными художниками и проживут вместе шестьдесят четыре года.
Мирэль и Мур останутся приятелями до самого лета 1941-го. Иногда они будут созваниваться. О неразлучной подруге Мирэль Майе Гальпериной Мур упоминает лишь мельком. Он познакомился с ней также в Голицыно, она показалась Муру “рассудительнее” Мирэль, но особенно не заинтересовала.
Иэта
Несколько больше внимания Мур уделяет Иэте (Иэтте, Етте) Квитко. Это была первая девушка, с которой познакомился Мур в Советском Союзе. Ее имя, видимо, соответствовало имени Этель, что встречается у евреев ашкенази.
Отец Иэты Лев (Лейба) Квитко был не русским писателем еврейского происхождения, как, скажем, Илья Ильф или Исаак Бабель, а настоящим еврейским поэтом. Он сочинял на идиш, что очень даже поощрялось в те годы. Идиш, в отличие от библейского иврита, был языком советских евреев, языком Переца Маркиша, Давида Бергельсона, Соломона Михоэлса. Стихи Льва Квитко часто переиздавали и охотно переводили на русский, среди его переводчиков – Анна Ахматова и Самуил Маршак. После войны Льва Моисеевича Квитко расстреляют по делу Еврейского антифашистского комитета, а в тридцатые годы он был чрезвычайно успешным литератором, обласканным властью и советскими издателями. Квитко “любит советскую власть поэтично и нежно”234, – писал Корней Чуковский.
Ко времени знакомства с Муром Иэте было двадцать лет, ее уже ценили как интересную, подающую надежды художницу. По словам Корнея Чуковского, она обладала “очень редким у женщин талантом: умением схвачивать (так в источнике. – С.Б.) типичнейшее в человеке. Она редко рисует лица, а главным образом – позы, походки, осанки. И фигуры у нее так характерны, словно у других художников портреты”.235
Иэта снабжала Мура бумагой для рисования и учила писать масляными красками – прежде он рисовал тушью. Муру девушка была интересна еще и тем, что жила за границей. Лев Моисеевич некоторое время работал в советском торгпредстве в Германии, так что Иэта могла рассказать Муру о Берлине. Впрочем, “я с ней как-то не сошелся”236, – замечает Мур. Она показалась Муру “довольно приятной, умной”, но “не исключительно красивой”. Только в июне, когда Мирэль Шагинян уехала в Крым, а и без того редкие встречи с Майей Левидовой прекратились, он снова обращает внимание на Иэту. Этому поспособствовал и случай.
22 июля 1940-го Мур возвращался из библиотеки и неожиданно встретил Иэту. Очевидно, дело было в Столешниковом переулке. Там в здании церкви Космы и Дамиана располагалась тогда библиотека иностранной литературы. На этот раз девушка показалась Муру “пресимпатичной” и к тому же самой умной среди знакомых женщин. Мур признался ей, что теперь мало занимается живописью, но зато записался в библиотеку. Иэта пригласила его к себе в гости. В двадцатых числах июня Мур пишет об Иэте почти каждый день. Она “дельная, активная”, сочувствует Франции, что для Мура очень важно.
29 июня Мур побывал у Иэты в гостях, очень похвалил ее: “…умеет связно, логически рассуждать, сохраняя при этом свою женственность”, что для Мура странно, ведь “логика и женственность редко идут вместе”.237 Эта фраза звучала в 1940-м вполне политкорректно, даже если бы Мур решился произнести ее вслух. Они с Иэтой долго сидели, беседовали, болтали. На этом их “роман” и закончился. Через день Иэта уехала на дачу, пригласила Мура к себе, но он не поехал. Вскоре имя Иэты Квитко снова исчезнет из дневников. Лишь осенью Мур обмолвится, что с Иэтой и Мирэль он больше не встречается.
“…Он отличался от наших мальчиков”
Всё это нельзя назвать даже любовными неудачами. Для неудачи надо хоть что-то предпринять, а Мур не решается прикоснуться к подружке или перевести разговор на тему, которая, вероятно, волновала не только его, но и самих девушек. Мур, при всём своем оптимизме и даже немалом самомнении, сомневается в своей мужской привлекательности: “Самое неприятное – то, что я совсем не знаю – может быть (вполне возможно), что я ничего интересного (для девушек) не представляю, может быть, объективно говоря, я просто противен?”238 Это мысли неопытного и неуверенного в себе пятнадцатилетнего мальчика. А сомневался он зря. Более того, его знакомым и в голову не приходило, будто Мур не верит в свои силы, обаяние, красоту. Он не всем нравился, но, кажется, трудно было найти женщину, что посмотрела бы на него равнодушно. Девочки обращали на него внимание: “Внешне он отличался от наших мальчиков, – вспоминала его одноклассница Ольга Вольф. – Они были худенькие, тоненькие. Этот был выше почти на голову, полный, интересный, хотя красивым бы я его не назвала. Волосы у него были темно-русые. Интеллигентное лицо”.239 Удивляла манера Георгия держаться независимо, не по-детски, и казаться взрослее других. Взрослее – это отмечают все. К лету он оправился от болезней и снова немного пополнел. Мария Белкина увидела высокого плотного блондина с тонкими, правильными чертами лица и серыми глазами: “Он был красив, в нем чувствовалась польская или немецкая кровь, которая текла и в Марине Ивановне. Держался он несколько высокомерно, и выражение лица его казалось надменным. Ему можно было дать лет двадцать или года двадцать два…”240
Пятнадцатилетний Мур был ровней Иэте и Мирэль (20 и 22 года, соотв.), а вот семнадцатилетняя Майя Левидова чувствовала себя гораздо моложе его.
В школе Георгия могли принять за молодого преподавателя. Серьезный мужчина в заграничном пиджаке, с портфелем – так не каждый учитель умел выглядеть. В 1941-м директриса школы-интерната будет обращаться к Муру только на “вы”, что “было беспрецедентно”. Взрослые обращались к нему с интонацией “придворного учителя, говорящего с королем-школьником: «Ваше Величество, Вы еще не приготовили уроки»”.241
Одевался он особенно. Умение носить вещи отмечают, кажется, все, кто знал Мура. Даже в 1942–1943 годах в Ташкенте Мур, почти всегда голодный, без копейки денег, давно распродавший ценные вещи, изумлял своим умением носить пиджак. Старый, с истрепанной подкладкой, но всё же стильный и заграничный. “У меня чинный вид: темно-синяя фуражка, черное пальто, «шотландский» шарф, калоши, портфель, палочка… И я иду, медленно хлюпая по тающему снегу – и мне смешно, что у меня вид такого пай-мальчика”242, – напишет он Але 22 февраля 1943-го.
А в 1939–1940-м у Мура был довольно приличный гардероб. Они с Цветаевой привезли из Парижа огромный багаж, который, правда, задержали на советской таможне. Получить его удалось только летом 1940-го. Но и до этого Муру хватало одежды. Одноклассницы Мура с удивлением глядели на этого высокого и полного молодого человека в брюках “с напуском”, “на пуговицах чуть ниже колен”, на его кожаные краги, на кожаную куртку со множеством кармашков. По словам Татьяны Дервиз, в конце тридцатых “курток как вида одежды еще не было и в помине. За одним исключением: кожаные куртки летчиков. Но это была недосягаемая мечта”.243 А ведь у Мура были еще непромокаемые парижские ботинки из моржовой кожи. Были желтый плащ, черные кожаные сапоги, пальто черное, и пальто бежевое “лохматое, плюшевое с поясом и шелковой подкладкой”244, и даже кожаное пальто.
