Разумеется, Мур, Майю не решившийся даже поцеловать, и не думал о том, как соблазнить замужнюю даму. Она казалась ему совершенно недоступной. Оттого, может быть, он чуть позже и назовет жену Тарасенкова “мещанкой”359360.
Любопытно, что испытывала немолодая уже Мария Белкина, когда в читальном зале РГАЛИ изучала дневники Мура? А как она смотрела на Георгия в молодости?
Вернемся, однако, в июльский день 1940 года, когда Тарасенков впервые привел Марию к Цветаевой и Муру на улицу Герцена. Мур “лениво поднялся и небрежным наклоном головы приветствовал нас, заслонив собой окно”361, – вспоминала Белкина. Тарасенков и Цветаева сразу же заговорили о стихах. Тарасенков, блестящий знаток поэзии, предложил Марине Ивановне свою любимую игру: процитировать чужую строфу или строку, собеседник должен был подхватить, продолжить. Цветаева легко включилась в эту игру, “и стихи стали отлетать, как мячи от ракеток, от одного к другому. <…> И с такой быстротой они перебрасывались стихами, что можно было подумать, будто и впрямь разыгрывается матч на первенство”.362 Мария не была готова к такому, она лишь разглядывала Цветаеву и Мура, который ей показался “союзником”, потому что тоже не включился в игру. “Мы сидели с Муром в разных концах комнаты и молчали”.363
Ее удивили и внешность Мура, и его манера общаться, и одежда. Красивый, лощеный, умеющий носить костюм с галстуком, носки подобраны под цвет галстука. Возвращаясь домой, Мария не преминула упрекнуть Тарасенкова, который отправился в гости, не надев пиджак.
[43] И это был не единственный случай, когда Мария сравнивала Анатолия с Муром и сравнение было не в пользу мужа. При этом мужа молодого и любимого! Тарасенков – подвижный, с порывистыми движениями и небрежно причесанными волосами, – казался несерьезным, легковесным и слишком молодым рядом с солидным и элегантным Муром.
Чаще всего Цветаева и Мур встречались с Тарасенковыми в Конюшках, но иногда обедали вместе в “Национале”, гуляли в парке Горького или в соседнем Нескучном саду, причем по аллеям Нескучного Цветаева прогуливалась вместе с Тарасенковым, а Мария – с Муром. Однажды он вдруг спросил свою спутницу: верит ли она в торжество справедливости? Вопрос для Мура тогда не праздный, не теоретический: Сергей Яковлевич и Аля, столько лет честно служившие советской стране, сидели в советской тюрьме. Мария искренне заверяла Мура, что справедливость непременно восторжествует. В тот день Цветаева и Мур уезжали к себе на трамвае, они жили уже на Покровском бульваре, довольно далеко от Нескучного сада. “Трамвай тронулся, а они стояли на пустой площадке – мать и сын – оба какие-то озябшие, печальные”. Марии особенно жаль было Мура. Он так одинок, показалось ей: “…только пятнадцать мальчишеских лет и хаос знаний, которые она «вкачала» в него, и хаос непонимания”.
Конечно, Мария явно неравнодушна к Муру. Она и восхищается его внешностью и манерами, и жалеет, чувствуя его одиночество. Но как далеко простиралась ее симпатия к мальчику? Могла ли она пойти дальше совместных прогулок и разговоров о торжестве справедливости? Мария Осиповна была дамой добродетельной и любила своего супруга. Так что у Мура шансов было мало, да и теми Мур не воспользовался. Последний раз Георгий пишет о “красивом теле” “жены Тарасенкова” 24 августа 1940-го. Затем сексуальность исчезает из дневниковых упоминаний о Тарасенковых. Они всего лишь “симпатичные”: “Я хожу к Тарасенкову только за книгами, потому что он сам и его жена не представляют никакого интереса”364365, – запишет Мур в дневнике 8 октября.
“Мне нужна здоровая сладострастная женщина”
Мечты и фантазии Мура никак не воплощались в реальность. Мур много читал и мало общался с женщинами. Его знания о любви были обширными, но исключительно книжными. “…Мать совершенно меня сексуально не воспитала”, – горько жаловался Мур. Публикация дневников Георгия Эфрона полностью разрушила давний мерзкий миф об инцестуальной связи Цветаевой со своим сыном. Более того, Мур упрекал мать, что она слишком мало рассказывала ему о плотской любви: “Нельзя же считать половым воспитанием то, что она мне сообщила сущность элементарного полового акта и сказала, что нужно опасаться «болезней»? – Что за чушь!” Мур осыпал Цветаеву упреками и обвинял даже в “пережитках… буржуазного лицемерия”. Мать, не желая рассказать поподробнее “о таких вещах”, о “дозволенном” и “недозволенном” “в брачной жизни”, ведет себя “как настоящая, рядовая мещанка, как любая безответственная домохозяйка”.366
ИЗ ДНЕВНИКА ГЕОРГИЯ ЭФРОНА 5 АВГУСТА 1940 ГОДА: …я уверен, что если бы я с матерью стал говорить о поле, о половых стремлениях, то она бы сделала лживое лицо и сказала бы, что «люди все-таки не животные», что это «низменно», что нужно «заниматься спортом», об этом «не думать» и – о смех! – что это «у тебя пройдет»! Вот это действительно смешно! <…> Впрочем, чорт с ней.367
Муру ничего не оставалось, как добирать недостающие сведения, читая современную западную литературу. Как серьезную, так и бульварную. В Париже Мур покупал за полтора франка журнал “Séduction” (“Соблазн”). Там печатали эротические (но всё же не порнографические) рассказы, пикантные комиксы, рекламу новых книг о сексе. Но больше всего привлекали, разумеется, фотографии обнаженных женщин. Модели позировали в самых разных позах, в самых необычных интерьерах. Не обязательно в спальне или в гостиной, но и среди скал, альпийских снегов, в продуктовой лавке, возле заводских станков и даже в кузне с кузнечным молотом в руках.
В Москве Мур открыл для себя роман Ричарда Олдингтона “Смерть героя”. Там он и прочитал, будто слишком рано появившийся ребенок может “разъединить” пару, сделав женщину несчастной: “…цивилизованные люди не смеют допустить, чтобы такие вещи просто случались с нами, как с животными. Мы должны их контролировать”. Право женщины на контрацепцию, по мнению героя Олдингтона, важнее права голоса: “…когда женщины, все женщины, научатся управлять своим телом, они приобретут огромную власть. Они в состоянии будут определять время и обстоятельства, благоприятные для рождения ребенка, и выбирать человека, от которого хотели бы его иметь”.368 Известие о женских контрацептивах воодушевило Мура. Оказывается, существуют средства, которые “обеспечивают наслаждение «спокойное» и без страшного риска обезображивающей беременности”.369 О презервативах он знал и раньше, но полагал, что “с презервативом вряд ли интересно «faire l’amour»”370. Наверное, он был прав, ведь презервативы в те времена толщиной не уступали медицинским перчаткам.
В СССР презервативы, как и колпачки для женщин, выпускал киевский завод “Красный резинщик”. Их продавали не только в аптеках, но и в галантерейных лавках и магазинах. Мур упоминает, что презервативы в футляре по 2 рубля 10 копеек продавались в магазине “Галантерея” неподалеку от Покровского бульвара. Продавались в аптеках и женские контрацептивы, но они не пользовались спросом, а за пределами Москвы, очевидно, были малоизвестны. Голландский поэт Джеф Ласт рассказывал Андре Жиду о разговоре со своим другом, русским студентом-первокурсником из Севастополя. Студент пожаловался, что “презервативы невозможно достать или они такого качества, что надеяться на них нельзя”.371 Он даже раздумал жениться, узнав о запрете абортов.372 Другого выхода не видел: или отказ от секса, или аборт. Судя по колоссальному количеству абортов
[44], контрацептивами мало кто пользовался. Однажды Ксению Алексеевну, мать Юрия Нагибина, спросили, хотела ли она ребенка. “Вы с ума сошли, <…> я со всех шкафов прыгала, чтобы случился выкидыш”, – ответила женщина.
