Георгию так и не суждено было узнать, что Сергей Яковлевич на следствии никого не выдал, никого не оклеветал. Мы знаем почти наверняка, что его пытали. Если пытали Алю, то с какой стати было церемониться с ее отцом, бывшим офицером? Начиная с первых же допросов раз за разом он оказывался в тюремной больнице. Однажды попытался даже свести счеты с жизнью, за что был помещен в психиатрическое отделение. У него были галлюцинации, он решил, что арестованы все, в том числе и Цветаева: ему показалось, что он слышал в тюрьме стихотворение, которое было известно только ему и Марине. Сергею Яковлевичу дали прочесть показания дочери против него (выбитые пытками), к нему на очную ставку водили Клепинина и Эмилию Литауэр. Только один раз он чуть было не дрогнул: “Если все мои товарищи считают меня шпионом, в том числе и Литауэр, и Клепинин, и моя дочь, то, следовательно, я шпион…”561 Он попросил прервать допрос. Допрос продолжали, и Эфрон снова отказался признаться в шпионаже на иностранные разведки. Невозможно представить, как он это выдержал. У Мура были все основания гордиться отцом, только он не мог и предположить, что на самом деле творится на Лубянке, в Лефортове и Бутырке, где прошли последние два года жизни Сергея Яковлевича. Не мог Мур представить и тяжести обвинений: шпионаж, измена Родине: 58-1а, расстрельный пункт и без того тяжелой статьи.
А вот Аля была сломлена пытками, и вряд ли многие из нас смогли бы вынести хотя бы часть того, что досталось на ее долю.
ИЗ ПИСЬМА АЛЕКСЕЯ СЕЗЕМАНА ИРИНЕ ГОРОШЕВСКОЙ: Материалы для обвинения, как я это узнал к концу следствия, были даны Алей (я читал ее показания), она утверждала, что я вел постоянные разговоры; как-то: критиковал Сталинскую конституцию и Советскую Власть. Всё это совместно с моими родителями (мамой и Додой), причем для меня очевидно, что на них она наклеветала еще больше. Я потребовал очную ставку, но это не помогло, т. к. Аля не изменила своих показаний. В конце концов мне удалось конкретно доказать, что я не шпион, так же, как и пункт 11 (принадлежность к антисоветской организации), что же до антисоветских разговоров, то мне свою невиновность в противовес показаниям Али доказать не удалось. <…>…Суда не было, и я оказался осужден заочно как сын белоэмигрантов (откуда такая чепуха?) и социально опасный элемент…562
Эти обвинения еще прежде не были секретом и для Мура, и он от всей души одобрял сестру. К “несоветским элементам” следует быть беспощадными: “Алешу выслали, потому что он был несоветским элементом, водился с сомнительными людьми, и, кроме того, Аля его обвинила в антисоветских разговорах”.563 Мур даже полагал, что Алешу “ликвидируют” “как ненужного вруна”.
Муля Гуревич, сообщив Муру всю “правду” о семье Львовых, требовал, чтобы мальчик навсегда порвал и с Митей. Он был против того, чтобы Мур с Митькой учились в одной школе, они должны быть “изолированы” друг от друга. Муля настойчиво повторял: “Митька совершенно тебе не нужен”, потому что он “нездоров” и “вреден”. Муля и прежде был против дружбы двух парижских мальчиков. Мур иногда оправдывался, иногда скрывал от него свои встречи с Митей. Но впервые Муля поставил перед Муром едва ли не ультиматум, и Мур с грустью согласился. В самом деле, какие могут быть отношения с такой семьей?
Почему Гуревич так настаивал на разрыве отношений Мура и Мити, трудно сказать. Возможно, Гуревич искренне считал, что Георгия надо изолировать от его парижских друзей и знакомых, так он легче адаптируется к советской жизни. Мур заключил, что Муля ненавидит Львовых потому, что считает их виновными в аресте Али. Но это будет двумя неделями позже, а пока Мур решил сам поговорить с Митей, объясниться.
Разговор был долгим и тягостным. Митя пересказывал Муру слова Ирины, а Мур Мите – ее же слова в интерпретации Мули. В конце концов Мур решил, что Митя ненавидит его сестру: “Он сделал попытку оклеветать ее и уронить в моих глазах, дав понять, что из-за нее и арестовали отца («Почему отца арестовали после нее?»). Я дал ему понять, что в этом деле виноваты только Львовы; что они оклеветали сестру, потом отца, и что когда те сами дали показания о них, то и Львовых арестовали. Все эти милые предположения мы преподносили в виде «теорий» о причинах дела, но было ясно, что каждый верит только в свои предположения”.564
Мур был по-прежнему убежден в справедливости советской системы, советского режима. Когда он решит помириться с Митей и начнет подыскивать аргументы против Мули, то первым делом припомнит Гуревичу троцкизм – самое страшное (намного страшнее фашизма) обвинение в сталинском СССР: “Мне совершенно ясно, что Муля ошибается насчет Митьки (говоря, что он не советский человек и т. п.). Во-первых, Муля – бывший троцкист, исключенный из партии, и все его попытки быть восстановленным потерпели поражение, так что il n’a rien а dire
[69]”.
“…Они все будут расстреляны”
Мур жил надеждой на освобождение отца и сестры, причем освобождение скорое: “…я надеюсь, что этот кошмар скоро рассеется. Не будут тянуть же вплоть до лета, до осени!”565566 Любое известие истолковывается им как положительный знак, даже если речь об очередном аресте знакомого. В начале июня 1940-го Мур узнал об аресте Павла Балтера, который тоже работал в Союзе возвращения на родину и был связан по работе с Эфроном. И Мур надеется, что “дело идет к развязке”. А развязка должна быть счастливой, ведь Советский Союз – справедливая страна, здесь честных и преданных советской власти людей не должны долго держать в тюрьме: “Во всяком случае, я поручусь жизнью за честность и преданность СССР двух людей: отца и сестры”.567
Цветаева думала, что ее муж или умрет в тюрьме, или его “вышлют”, то есть отправят в лагерь. Но ее сын – оптимист. Отказ принимать деньги, который так напугал Цветаеву, Мур истолковывает как добрый знак: “Возможно, что отец и сестра сидят теперь в качестве свидетелей, а обвиняемые – Львовы”.568 Свиданий подследственным не полагалось, никаких сведений о ходе следствия, обвинениях, предъявленных Сергею Яковлевичу и Але, у Цветаевой и Мура не было. В январе 1941-го Цветаева в очередной раз пришла в Бутырскую тюрьму. У нее приняли передачу для мужа, а для дочери не приняли. Сказали, что она “выслана в город Котлас”, что в Архангельской области.
[70] В те же края, где уже сидит Алеша Сеземан: “Так что пока выслали молодежь – Алешу и Алю – мелких рыб”.569 Значит, очередь за Львовыми и отцом. Теперь Мур начинает понимать: оправдательного приговора не будет. Вопрос только в том, когда осудят отца и Клепининых и на какой срок.
К январю 1941-го у Мура будет новая, “испанская” теория ареста. Неприязнь к Сеземанам-Клепининым и желание выстроить хоть сколько-нибудь логичную версию ареста отца и сестры стимулируют фантазию Мура и приводят умного, но все-таки еще наивного мальчика к вовсе чудовищным умозаключениям. Нина Николаевна, по словам Мура, “страшная врунья и интриганка”570, надоумила “Васеньку” (Василия Яновского, соратника Сергея Яковлевича) оклеветать Эфронов. Написать, что, мол, “Аля и отец посылали в Испанию «плохих людей». <…> В результате – арестовывают сначала Алю, а потом и отца”. Мур допускает, что отец и Аля и в самом деле ошиблись в подборе людей для Испании: “Отец – человек довольно наивный, т. е. не так наивный, как верящий в людей”.571 А кто-то из отправленных ими в Испанию людей оказался предателем. Может, даже троцкистом.
