4
Кроме Дины Дурбин, Мур почти не упоминает актрис, ни советских, ни западных. Это странно для мальчика, ведь в кино тридцатых столько ярких женщин. В советском кино тогда господствовали блондинки, особенно в кино комедийном: Марина Ладынина, Любовь Орлова, Валентина Серова, Зоя Федорова, Татьяна Окуневская, Людмила Целиковская, Лидия Смирнова. Не знаю мужчин, равнодушных к женскому обаянию Валентины Серовой. Орлову и Ладынину любящие мужья (Александров и Пырьев) старались снимать как можно более выигрышно. Орлова, бывшая актриса оперетты, сама неплохо пела и танцевала.
Мур видел “Цирк”, но не назвал Любовь Орлову. В августе 1940-го видел “Закон жизни”, но ни словом не обмолвился о Нине Зорской, роскошной блондинке, ради которой, собственно, только и стоило смотреть этот прескучный фильм. В апреле 1941-го Мур посмотрел “Майскую ночь”, но будто не заметил там Татьяну Окуневскую. Три или четыре раза ходил на “Антон Иванович сердится”, но ничего не сказал о красавице Людмиле Целиковской. Не вспомнил и Зою Федорову, хотя видел актрису и в “Музыкальной истории”, и в картине “Фронтовые подруги”.
Конечно же, фильмы были очень целомудренными. Ранение героини – единственный повод показать Зою Федорову лежащей в постели (“Фронтовые подруги”). Почти весь фильм красавица носит гимнастерку и шинель. Прелестная Целиковская (“Антон Иванович сердится”) одета в концертное платье с таким скромным декольте, что его не стыдно надеть и монахине. Правда, в “Сердцах четырех” она уже будет носить легкомысленное летнее платье (открыты плечи и почти вся спина), но кино выйдет в прокат только в 1944-м.
Лидии Смирновой (“Моя любовь”) позволили несколько больше. Она носит красивое платье и блузки, подчеркивающие ее великолепную фигуру, домашний халатик (очень длинный, в пол) и даже ночную рубашку. Ее героиня не только трудится на заводе, но и мечтает, лежа в постели, а на пляже носит длинные спортивные трусы, обтягивающую футболку и закрытый купальный костюм. В остальном же всё очень сдержанно. Предел эротики – поцелуй с любимым мужчиной.
Немного эротики допускалось в фильмах о растленном буржуазном обществе. Поэтому в историко-революционной кинокартине “Яков Свердлов” на Нижегородской ярмарке девушки танцуют канкан. В “Деле Артамоновых”, которое Мур увидит в октябре 1941-го, с плеч Любови Орловой падает платье. Валентина Токарская в “Марионетках” танцевала в очень сексуальном наряде. Сопровождающий ее кордебалет полуголых девушек сливался в гусеницу-“паровозик” – танец непристойнее канкана. Правда, во второй половине тридцатых Токарскую на экраны уже не пускали.
Советский друг
Мур больше всего хотел найти себе нового друга, но не такого, как Митя. Не француза, а русского, не буржуазного, а советского человека. О таком друге он мечтал много месяцев, искал и не находил.
Друзья матери не особенно интересовали Мура. Его обижало, что он был интересен им только как сын Цветаевой. Со своей стороны, Мур относился к ним весьма утилитарно. Могут подарить бесплатный билет в театр или на концерт, сводить в ресторан, угостить хорошим обедом. “И то хлеб”, – повторял он свою любимую русскую поговорку.
ИЗ ДНЕВНИКА ГЕОРГИЯ ЭФРОНА, 16 октября 1940 года:
Тарасенков – полезнейший человек: живая библиотека. Я питаюсь его книгами. Что я у него возьму почитать? Нужно было бы почаще с ним видеться (из чисто практических соображений, конечно).
А в школе найти даже таких “полезных” друзей, как Тарасенков, не удавалось. Что не удивительно. Мур отличался от своих одноклассников воспитанием, жизненным опытом, интересами, вкусами, взглядами. Во всём он был другой: “В моем классе никто не интересуется тем, чем я интересуюсь, а я не интересуюсь тем, что интересует товарищей. Это всё симпатичные честные парни, но до литературы и мировой политики им нет дела. И музыку они не понимают и не знают. <…> Как же мне, при наличии разности интересов и стремлений, вкусов и желаний, с ними сблизиться?”787
Только в ноябре – декабре наконец-то появился мальчик, ненадолго составивший конкуренцию Мите. Звали его Юрий Сербинов. Отношения с ним Мура отдаленно напоминают дружбу-роман с Митей. Мур так же часто сердился на Сербинова, разочаровывался в нем. Называл и “грубым”, и “хвастливым”, и “неотесанным”, и просто дураком, и даже “извращенным типом”, но через несколько дней писал, что у Юрия “хорошая натура и добрый нрав, и, быть может, из него выйдет настоящий человек”.788 Мур не раз прерывал с ним дружбу, но вскоре снова возобновлял. С этим мальчиком он будет ходить в кино, во время размолвок с Митей Юрий на время займет его место.
Парижского мальчика Сербинов удивлял своей раскованностью. Мур назвал его представителем “теории «стакана воды»” (речь идет о приписываемой Александре Коллонтай идее, будто удовлетворить сексуальное желание в будущем социалистическом обществе будет так же легко и естественно, как выпить стакан воды). Эту “теорию” уже давно разгромили Ленин и Луначарский. Но советские нравы накануне войны, как мы знаем, были довольно свободными. Юрий, едва узнав, что Георгий жил в Париже, первым делом спросил: хороши ли там публичные дома? Как и Митя, он хвастался перед Муром своими победами (мнимыми или подлинными), но, судя по дневнику Мура, делал это откровеннее и грубее. Мур считал, что Юрий просто помешан на женщинах.
Юрий не стремился стать отличником, зато любил ходить по московским театрам. Мур иногда составлял ему компанию, так что “монополия” Мити и здесь была нарушена. Впрочем, уже в марте Мур и Юрий ненадолго поссорятся – вроде бы из-за девочки. Мур снова подружится с Митей, Юра отойдет на второй план, оставшись приятелем Мура. Если рядом не было Мити, Мур ходил с Юрой на футбол, играл в карты.
И все-таки весной 1941-го Мур пришел к заключению, что Юрий совсем не тот идеальный советский друг, с которым хотелось бы проводить время. Хуже того, Мур снова ощущает свое одиночество: “…просто не с кем дружиться. Мне просто никто не приходится по душе”.789 Эти мысли преследуют Мура и в 1940-м, и в первой половине 1941-го. С течением времени он всё чаще пишет о дружбе, которую ищет и не находит. Даже мысли о женщинах отступают перед этим отчаянием. Нет друга – это хуже, чем нет женщины, гораздо хуже: “…ни с кем в СССР у меня нет человеческих отношений – Митька не считается, потому что эти отношения нельзя считать советскими”.790
Мур действительно старался “жить интересами класса, школы”. Редактировал стенгазету. Выступал с докладами. Болтал с мальчишками на переменах. Его уважали. И все-таки, к своему ужасу, Мур открывает, что как бы он ни старался, для советских он – не свой, чужой. На нем лежало “клеймо Запада”. Однажды Мур пожаловался Юрию, что боится так и не стать русским человеком: “…хотя я стараюсь наиболее полно приспособиться к советским условиям, все-таки все во мне видят «мусьё» и «хранцуза», говорят, что во мне нет ни капли русского духа, что я на русского не похож…”791
“Ни капли русского духа…”
На русского не похож… Об этом говорили многие. Ахматова назовет Мура “парижским панельным мальчишкой”. Мария Белкина, едва увидев Мура в парижском пиджаке, сказала себе: “Не наш”. При этом Цветаеву она считала вполне “нашей”, очень русской: “Столько лет прожила за границей, в Париже – и ничего от Запада. Всё – исконно русское, и даже не городское, а скорее что-то степное, от земли…”792
