Театральная жизнь Москвы накануне войны была интересной. В том же МХАТе шла знаменитая постановка “Трех сестер”. Мур любил Чехова, но, очевидно, не его драматургию. Филиал МХАТа поставил “Школу злословия” Шеридана, спектакль, который будет с огромным успехом идти много лет. Ядовитые реплики очаровательной и кокетливой леди Тизл (Ольга Андровская) и обаятельного, неуклюжего Питера Тизла (Михаил Яншин) становились крылатыми фразами. Зрители повторяли их и много дней спустя после спектакля. Мур этой постановкой не заинтересовался. Не пошел он и на “Синюю птицу” Метерлинка, легендарный спектакль, который с перерывами шел во МХАТе много десятилетий (и до сих пор идет). Он мог бы попасть и на яркую, праздничную, феерическую “Женитьбу Фигаро”. Сюзанну играла Андровская, которую сам Станиславский поцеловал в лоб со словами: “Прелесть моя, в «Комеди Франсез» нет таких актрис”. Марселину играла Фаина Шевченко (будущая теща Дмитрия Сеземана). С нее Кустодиев еще до революции написал свою “Красавицу” – быть может, самое роскошное ню в русской живописи.
Еще с 1937-го при больших сборах шла инсценировка “Анны Карениной”. Успех был оглушительным. По словам Елены Сергеевны Булгаковой, публика рвалась на спектакль. Теоретически Мур мог бы увидеть его даже в Париже – Художественный театр привез “Анну Каренину” на гастроли в августе 1937-го. Считается, что гастроли были успешными, но так ли это на самом деле, мы точно не знаем. Летний Париж был пуст, сколько-нибудь состоятельные люди уезжали в это время на Ривьеру. А спектакли шли в театре на Елисейских полях, куда небогатая публика из рабочих кварталов не ходила.
Русская эмигрантская публика отнеслась с презрением к мхатовской постановке: “…в белогвардейских газетах писали, что у Еланской такая дикция, что ничего не поймешь, что вместо слова – мерзавец – она произносит «нарзанец», что, конечно, понятен испуг Анны Карениной, когда она увидела в кровати вместо своего маленького сына – пожилую еврейку
[131] (Морес)…” Елена Сергеевна пересказывала чужие слова, но спектакль, столь популярный в Москве, русский Париж и в самом деле не принял. Газета “Возрождение” писала о провале “Анны Карениной”: “Всё же самое удивительное, как это большевики, которых так долго считали опытнейшими пропагандистами, не поняли, что такую халтуру нельзя посылать в столицу мира”.818819 Ходасевич очень хвалил Хмелева (Каренин), но писал, что Тарасова “ни в каком отношении не подходит для роли Анны”820. Еще хуже были приняты публикой мхатовские постановки “Врагов” и “Любови Яровой”. “В зале раздавались свистки, слышались возгласы: «позор», и в один голос все говорили: «Нет больше Московского Художественного Театра»”821, – писал Лев Любимов.
Семья Эфронов этих гастролей не видела. Как раз накануне приезда МХАТа Цветаева с Муром уехали в департамент Жиронда, на побережье Бискайского залива – купаться и есть устриц. Сергея Яковлевича тоже не было в городе, он, очевидно, выполнял одно из тайных заданий своего московского начальства. Все они вряд ли жалели о пропущенных гастролях. Увлечение Цветаевой театром давно прошло, в этот период своей жизни она предпочитала кинематограф. Мур вырос на кинематографе и книгах, и бывал ли он когда-нибудь в “Комеди Франсез” или “Опера Комик”, неизвестно.
В сталинской Москве положение было иным. Театральное искусство и без того имело большой успех, да еще и пропагандировалось и поощрялось государством. Каганович, Молотов и Ворошилов любили Камерный театр. Грозный нарком обороны
[132], близкий друг Сталина, старался не пропускать премьеры, часто оставался на артистические застолья. Однажды отметил с артистами Камерного Новый год, играл им на гармошке. Ворошилов дружил с Таировым и очень возмущался, если читал в прессе отрицательные рецензии театральных критиков: “Я, конечно, не специалист, – говорил он, – но я бы на вашем месте уши бы им пообрывал… Ругать «Жирофле», такую вещь!”822823
Сталин предпочитал МХАТ и ГАБТ. Их он постепенно превращал в нечто вроде новых императорских театров. В Большой переманивали и молодые таланты, и настоящих звезд из Кировского (Мариинского) театра: Марину Семенову, Галину Уланову, Марка Рейзена. Кировский театр едва не превратили в ленинградский филиал Большого театра. Представления были пышными, дорогими, с роскошными декорациями.
Впрочем, театры в те времена были вполне доступны и небогатому горожанину. Билет на галерку Большого театра можно было купить за два-три рубля, хотя хорошие места стоили, конечно, дороже – десять, пятнадцать и даже тридцать пять рублей (первый ряд партера). Во время каникул для школьников и студентов продавались льготные билеты. Традиция водить детей в театр целыми классами утвердилась перед войной. Быть настоящим образованным, культурным человеком означало, помимо всего прочего, и быть театралом. Дмитрий Сеземан вспоминал, что родственники и ленинградские друзья его мамы даже ссорились друг с другом, “…кто возьмет меня в театр или на концерт”824.
Мур предпочитал музыкальный театр. Правда, опереттой он брезговал. Опера и балет – другое дело. Только в тяжелом, напряженном для Мура (из-за учебы в новой школе) сентябре 1940-го они с Митей трижды были в музыкальных театрах: 15 сентября – на балете “Кавказский пленник” в Большом театре, 22-го – на “Риголетто” (филиал Большого театра), 29-го – на “Кармен” в театре имени Станиславского. 30 октября они с Митей будут смотреть “Лебединое озеро” в Большом, 8 ноября – слушать “Евгения Онегина” (тоже в Большом). Но даже от этих спектаклей Мур не был в восторге. Митя любовался Мариной Семеновой, “аплодировал до упаду” своей любимой приме. В “Лебедином” она танцевала Одетту/Одиллию. У одной из самых ярких звезд русского балета было много поклонников. “<…> Семенова танцевала удивительно! <…> Мы с Мишей долго хлопали ей из ложи Б, и она нам кланялась. В зале стояли после конца балета около получаса, непрерывно вызывая ее”825, – записывала Елена Булгакова в апреле 1939-го. Итальянский журналист и писатель Курцио Малапарте описывал Семенову как женщину “невысокого роста, с холодными светлыми глазами и блестящими белокурыми волосами”. “У нее были недлинные, тонкие, хрупкие кости, покрытые нежной белой плотью. Обнаженные полные плечи казались вылепленными из снега…”826
Увы, Мур не любил балет. Музыку Чайковского, Верди, Безе он слушал с удовольствием, но условности театрального искусства, особенно нарочитой условности оперного театра, не понимал: “Музыка замечательная, но всё остальное… того… неважнец – особенно, когда толстый Хозэ (sic) вытаскивает что-то вроде огромного перочинного ножа – притом сделанного из какого-то блестящего картона – и убивает Кармен…”827 Еще меньше понравился “Евгений Онегин”, где Татьяну пела, “как выразился Митька, «une grosse dondon»
[133]”.
