Валя позвонила через день, трубку взяла Цветаева. Девушка попросила к телефону “Георгия Эфрона”, но Мура на этот раз не было дома. Эпоха стационарных телефонов полна больших и маленьких трагедий: звонил, но не застал, позвонила на пять минут позже и уже не застала…
В школе занятий уже не было, к концу подходили экзамены, так что роман Вали и Мура оставался телефонным. Мур обрадовался, узнав, что Валю оставили на второй год, но вскоре радость исчезла: оказалось, что Валя уходит из школы на Покровском бульваре, чтобы осенью пойти в школу рабочей молодежи.
“Жаль, еще одна возможность пропущена”, – констатирует Мур. Их отношения с Валей пока так неопределенны, что учеба в другой школе кажется ему непреодолимым препятствием. Впрочем, не будем преувеличивать и чувства Мура. Он посвятил многие страницы подробнейшему разбору своего отношения к Вале и пришел к выводу: дело не в прелестях девицы, не в желании. На первое место выходит страх одиночества. Закончились уроки в школе. Митя занят, готовится поступать в ИФЛИ. У Цветаевой своя жизнь, Муру не интересная. А он один, снова один – как и год назад. Столько всего случилось за этот год – а самого главного, близкого человека Мур так и не нашел: “Жизнь! где ты? Иногда я тебя вижу в синем небе, во взгляде женщины, в дереве, в солнце, в прохладе, в светотени дома… Но ты ускользаешь… <…>…в СССР я живу скоро уже два года и ни с кем не подружился. А просто не с кем дружиться. Мне просто никто не приходится по душе”.859 Потому он и ждет так звонков Вали. Для Мура она не только кандидатка в будущие любовницы, она – еще один (наряду с Митей) друг, еще один близкий человек, который нужен даже цинику и эгоисту.
Что мог дать девушке Мур? Прежде всего он был элегантен, красив, прекрасно одет. Он по-прежнему следил за своей внешностью. Его парижские ботинки всегда хорошо начищены: Мур небогат, но мелочь для чистильщиков обуви находилась. Свой гардероб пополнил отцовскими пиджаком и брюками – пришлись впору. Был у него и свой костюм, всегда “тщательно отутюженный”. Образ дополнял монпарнасский галстук.
Внешне Мур сильно изменился. Парижский толстяк 1939 года остался лишь на старых фотографиях. Московский Мур 1941-го – высокий, стройный, даже худощавый. Ирина Горошевская заметила, что Мур “наконец-то перестал расти” и “сильно похудел”860.
Фотографии сороковых далеко не всегда передают красоту и уже вполне мужское обаяние Георгия Эфрона. Поэтому обратимся к воспоминаниям девушек.
Когда Цветаева привела Мура в гости к Юркевичам
[137], он даже внимания не обратил на четырнадцатилетнюю Олю, а вот она его запомнила хорошо. Ольга Юркевич с видимым удовольствием описывает его внешность. Высокий, широкоплечий. С первого взгляда его можно было даже принять за спортсмена. Ей нравится “царственно поставленная голова с широким, просторным лбом”, “крупная, безукоризненно одетая в серый тон фигура” и особенно руки. Такие руки она видела на античных статуях, причем не у богов, а у богинь: “Мне хочется сравнить эти руки с руками Афродиты. Крупные, белоснежные, с великолепным сводом и тонкими аристократическими суставами. Эти руки не могли ничего крепко взять, они могли только прикоснуться”.
Просто восторженное описание внешности Мура оставит влюбленная в него Гедда Шор: “Он был высок ростом, великолепно сложен. Большелобый и большеглазый, смотрел как-то чересчур прямо и беспощадно. <…>…это был взгляд «рокового мужчины», каковым он и был, должен был стать – кстати говоря, без всяких кавычек. Сегодня назвала бы его римлянином. Было в его взгляде много ума, надменности и силы. Сверстники до такой степени не были ему ровней, что ощущение собственного превосходства было неизбежно”.861862
Вот такого мальчика выбрала себе Валентина Предатько. И простая девушка достигнет большего, чем образованные и много знающие Майя Левидова или Мирэль Шагинян.
Лучший день московской жизни
“Сегодня хороший для меня день, хорошо наполненный и интенсивно прожитый”. Только однажды в дневнике Мура появится такая фраза – 12 июня 1941 года. Оригинал, разумеется, на французском: “Aujourd’hui – journèe qui me plaît, journèe bien remplie et vècue intensèment”.
Больше месяца – с 11 июня по 16 июля 1941-го – Мур будет писать только по-французски. Его записи в это время обширные и эмоциональные. Начался короткий и яркий период его жизни, где было много всего: любовь, война, разлука и предчувствие грядущей катастрофы.
А начиналось всё обычно. Еще один будний день, еще один четверг. Правда, очень теплый. Неделю назад шел холодный дождь и погода напоминала октябрьскую, теперь же над Москвой сияло голубое небо, а под парижскими полуботинками Мура плавился московский асфальт. Кстати, с обуви и начинался этот день. С утра Мур понес чинить свои ботинки. Возвращался домой на трамвае, где встретил немецкого писателя Фридриха Вольфа. Тот был хорошо одет – “по-европейски”: берет, плащ – Мур это сразу отметил. Человек, одетый по-европейски, всегда привлекал его внимание. Они оба сошли на остановке “Чистые пруды”. Вольф свернул в переулок около кинотеатра “Колизей”
[138], а Мур побрел дальше по Бульварному кольцу в сторону дома. И вот у Покровских Ворот Мур увидел Валю Предатько, “которая семенила со своей сумочкой”. Они посмотрели друг на друга, но не поздоровались. Смутились, сделали вид, что не узнали или просто не заметили друг друга. Мур тут же разозлился сам на себя: “…это просто чертова чушь, потому что мы уже давно знакомы по телефону. Ну и вот, я прохожу дальше, и мы не здороваемся – просто идиотство!”
Дома Мур едва успел пообедать, как раздался звонок. Мур кинулся (именно так!) к телефону. Звонила Валя. Мур вспомнил о встрече у Покровских Ворот. Валя кокетливо ответила: “Да, кажется”. Она спросила Мура: догадывается ли он, почему она ему звонит? Тот осторожно предположил, что Валя звонит, когда ей скучно. Девушка рассмеялась и сказала, что “никогда не скажет мне причину”. Они говорили о литературе. Валя сказала Муру, будто всё свободное время проводит за книжками. Она спросила Мура: не найдет ли он ей книгу Клода Фаррера? Она обожала Фаррера.
Мур сказал себе: “…каким же я буду ничтожеством, если не смогу ей найти ее Фаррера”, – и пообещал перезвонить Вале в четыре часа.
Клода Фаррера в России начали переводить еще до революции, много переводили в двадцатые. А позже издавать перестали. Клод Фаррер – бывший военный моряк, лауреат Гонкуровской премии, член Французской академии – “запятнал себя” сотрудничеством с французскими ультраправыми. Его заклеймили как “певца французского колониализма”. Книги Фаррера не изымали из библиотек, но достать их стало уже трудно. А спросом они пользовались. До дыр зачитывали “Во власти опиума” и “Цвет цивилизации”. Эти романы переносили советского читателя в экзотический мир французского Индокитая: “Обед кончался. Лакеи-аннамиты с мягкими движениями принесли в тростниковых корзиночках азиатские фрукты, незнакомые европейцам, – бананы с кожицей пестрой, как у пантеры, плоды манго, рыжие, как венецианки, прозрачно-серебристые летши, белоснежные медовые мангустаны и кроваво-красные какисы”.863864 Бананы в Москве, как мы знаем, продавали, но всё остальное отдавало фантастикой. И вполне реальный колониальный Сайгон казался такой же грезой, как населяющие леса драконы из видений обкурившихся опиумом. Но и Франция была страной почти сказочной. К тому же советский читатель не был избалован даже легкой эротикой, столь обычной у Фаррера: “У нас троих, молодых, сильных, но с тощими карманами, была всего одна женщина. Мы выписали ее на общий счет из Гренобля. <…> Один из нас раскрывал какую-нибудь сентиментальную книжонку и начинал читать ей. Чтение, впрочем, было непродолжительным, чувствительные нелепости действовали на нее, как шпанская мушка. На второй странице она уже лежала в объятиях своего очередного любовника…”865 В Сайгоне же герои Фаррера занимаются любовью почти открыто:
