— Это не имеет значения. — Он понимал, что рано или поздно ее красота погубит его. Такая страшная, такая дивная красота. Даже во сне ее невозможно возвеличить или приукрасить. Во сне ее красота только тускнела.
Она стряхнула с волос запутавшиеся в них листья. Мокрая смоляная прядка упала ей на правый глаз.
— Ты не имеешь права, не имеешь никакого права добавлять муку к моим страданиям. Ты такая же зверюга, как все остальные.
— Но ведь ты любишь меня.
Лицо ее дернулось, и губы растянулись в улыбке, но в самых их углах затаилось что-то недоброе.
— Ты не понимаешь, что я чувствую, Перкар. Я не зверь… во мне, наверное, уживается много всякого. И когда именно так я думаю о себе, в воплощении… в воплощении этого несчастного маленького существа, чья кровь течет во мне, я, мне кажется, люблю тебя. Но моя любовь, она особая, ты никогда в ней не разберешься. — Она покачала головой, жест очень человеческий. — Уходи, проживи свою жизнь и умри, и забудь про меня.
— Я и собираюсь уехать, — ответил Перкар.
— Вот и хорошо. И держись от меня подальше.
— Только когда умру.
Она неожиданно смягчилась, подойдя к нему, погладила его по лицу. Но потом сразу же отдернула руку и отошла назад.
— Среди духов ходит слух, что ты собираешься говорить с Владыкой Леса, — прошептала она.
— Собираюсь.
— Ты будешь совсем близко от него, от Пожирателя.
— Не так уж близко, — пробормотал Перкар, пытаясь дотянуться до нее. — Мы едем на север, а затем на восток. Ты… большая Река ведь на юге… Там, где ты… он…
— Где он глотает меня. Где он меня убивает и пожирает. И я скольжу вниз в его теле, а голова его остается высоко в горах. Ты будешь близко от него и, прошу тебя, будь осторожен. Он почует мой запах на тебе и попробует, чтобы убедиться. Он уже тебя знает, любимый. Пожирая меня, он проглотил твое семя. Обещай мне, что не подойдешь к нему близко.
— Обещаю тебе, что найду способ убить его.
Богиня выбросила вперед руку и крепко ударила его по щеке. Все это произошло в одно мгновение, быстро, словно рыбка скользнула.
— Ты мальчишка, — прошипела она. — И мысли у тебя, как у глупого мальчишки. Будь мужчиной и живи, думая о том, что может случиться, что происходит вокруг, а не только о своих детских прихотях.
Перкар был настолько потрясен, что не мог в ответ вымолвить ни слова. Голос все еще не вернулся к нему, когда она, нырнув, исчезла.
— Я тебе уже говорил, ты должен взять с собой нашу старую Желтую Гриву, — продолжал настаивать Хини.
Перкар едва заметно улыбнулся младшему братишке.
— Не думаю, что Желтая Грива долго протянет в Балате… или в каком-нибудь дремучем лесу. Мне кажется, Желтой Гриве лучше остаться там, где она есть. Она вполне довольна своей жизнью.
— Но я не понимаю, почему ты обязательно должен взять с собой Катасапала?
— Потому что дал мне его отец. Что тебе не нравится? У тебя ведь есть прекрасный жеребец.
— У тебя тоже.
— Для путешествия, как наше, надо иметь много лошадей.
— Это ты так говоришь.
— Погляди, когда приедут вместе с вождем остальные. — Перкар потрепал мальчика по голове. — У них у всех будет больше, чем по одной лошади.
— Конечно, больше. Их ведь много, не один же человек, и вождь этот, такой смешной…
— Я хотел сказать, что у каждого из них будет больше, чем один конь. — Перкар шуганул рыжего цыпленка, который клевал что-то у самого сапога, очевидно зернышки, что выпали у Перкара из горсти, когда он кормил лошадей. — Я возьму Катасапала и конечно же менга, — сказал он.
Менг был любимым конем Перкара. Много лет назад, когда в долину пришли свирепые грабители менги, много людей полегло, а их родичи никогда не увидели их могил. Животные плохо поддавались тренировке — так, во всяком случае, говорил отец, но у одного из этих жеребцов была кобыла с жеребенком. Менг был вторым в этой линии, гордый, горячий конь с ярко-рыжими, цвета засохшей крови, полосками на шее.
— Хини, дай брату передохнуть. Ему нужна самая лучшая в мире лошадь.
Оба брата, услыхав голос, повернули головы.
— Здравствуй, мама, — сказали они почти хором.
— Хини, надо покормить цыплят. Будь добр, позаботься об этом.
Перкар низко наклонил голову и стал поправлять тюки на спине кобылы, пытаясь избежать встревоженный материнский взгляд.
— Не стоит так усердствовать, Мазати, — сказала она.
Перкар состроил гримасу и продолжал еще усерднее возиться с лошадью.
— Плохая примета назвать мужчину его детским именем до того, как он отправится на поиски Пираку, — заявил он.
Мать насмешливо фыркнула, и Перкар, впервые подняв глаза, взглянул на нее: темно-рыжие волосы, на голове фетровая шляпа с высокой тульей, свидетельствующая, что она жена вождя. Ястребиное перо свисало с кисточки наверху шляпы. Она оделась, как подобает матери, отправляющей на войну сына.
— Ты слишком далеко ищешь Пираку, сынок. Найти ее можно поближе к дому.
— Я не найду ее здесь.
— Потому что ты глуп, другой причины нет.
— Отец говорил… — начал было Перкар, но мать перебила его, рассмеявшись невесело:
— Да, я слыхала обоих вчера вечером: у старого, что малого, в голове только воти да глупость. Так уж красиво говорили про великие походы, про битвы на мечах. А сегодня вечером, Перкар, твой отец придет ко мне — он не будет плакать, он только положит голову мне на грудь и не заснет всю ночь.
Из груди Перкара вырвался глубокий вздох.
— Не могу же я жить при нем вечно. Он это знает.
— Капака — безрассудный человек, и все его воинские кампании — сплошное безрассудство. Отец твой знает это.
В ответ Перкар только пожал плечами. Мать молча смотрела, как он снова и снова проверяет и подтягивает хорошо уложенные тюки.
— Они скоро будут здесь, мать. Не совсем прилично, если они тебя тут застанут, будто ты пришла нянчить и опекать меня.
— Часовой на башне объявит, как только они появятся. У меня будет достаточно времени, чтобы дойти до порога.
Перкар нехотя кивнул. Он чувствовал, как глупо без конца проверять тюки. Он вынул меч, протер его тряпкой, и на нем сразу же заблестели лучи утреннего солнца.
— Четыре поколения. Но мой сын единственный оказался загубленным ею, — сказала тихо мать.
— Я не хочу говорить об этом. — Голос был непривычно твердый, и мать даже вздрогнула от неожиданности.
— Ну, хорошо, хорошо, — сказала она миролюбиво.
Он спрятал меч и, задрав голову, поглядел на часового на башне — тот безмятежно смотрел на дорогу.
