В доме отвели Любке угол для отдыха и сна. Там и коротала минуты, а иногда и часы, без работы.
Когда рядом никого, глядит на себя в зеркало. Пройдётся и улыбнётся, и рукой махнёт. Вот оно как. Значит, теперь у самого барина прислуживать. А что как не понравится она ему? Вон сколько девок повыгонял. Ведь и она может не прийтись ко двору. Но отчего-то засела в голове уверенность, что именно её барин-то и не прогонит. Хоть стращают и готовят вроде как на серьёзное дело, но что-то подсказывало Любе, что ничего страшного и не будет. Достаточно служить хорошо, да слушать, что говорит. Были и всякие другие мысли, но пока старалась Люба в них не разбираться.
Зашла как-то в кухню к Груне, та у печи колдует. Обернулась, так горшок и выскользнул, всплеснула руками и говорит:
– Ты, девка, никак та барыня, – подошла и крутит Любу на разные стороны, осматривает.
Улыбается Люба, крутится и руками в боки и к подбородку, и по-всякому повернётся.
– Как я? Хороша?
– Хороша, ой хороша. Это чего же они тебя так нарядили? Что-то не помню я, чтобы Настёну наряжали.
– Это ты у них поди спроси, – смеётся Люба. – Откуда ж мне знать.
– А волосы-то как прибрали, ну точно по-барски.
– А что, глядишь и барыней стану, – Люба шутит.
Груня на дверь и на окно покосилась.
– Цыть ты, скажешь тоже. Не говори, не то кто услышит, барыне доложит, будет тебе тогда.
– Да я же шучу только.
– А кто знает, что ты шутишь? Только я да ты, и всё.
Так проходили дни. То по дому Люба обязанности новые исполняет, то пойдет куда, если хозяйка позволит.
И всё ждёт чего-то. Но чего – сама не знает.
Глава 5
Поездка выдалась особенно утомительная. От летнего зноя в экипаже даже открытые окна не помогали. Духота порой доводила до исступления. Ни вода не спасала, ни еда, ни мерное покрикивание Гришки на козлах. Иван равнодушно смотрел в окно. Так истошнилось в дороге, хоть волком вой. И на кой черт его потянуло за пряностями и шелками! Отчего-то страшно хотелось домой, в кабинет, сидеть там, писать что-то, да в окно поглядывать.
Неужели ещё не заработал хоть годок дома посидеть безвыездно? Отчего жажда наживы всякий раз с кровати подбрасывает и заставляет нестись в несусветные дали? Терпеть холод и жару, и болезни, и многие вёрсты дорог. Отчего не сидится с женой у тёплой печки? Заняться бы воспитанием детей. Ведь четверо – это не шутки какие.
Денег у Ивана Ильича уже многие тысячи. Сколько же ещё нужно, чтобы остановиться? Понимал он, ясно понимал, что вовсе не деньги тянут его, не нажива и не товары заморские. Нечто другое заставляет из дома ехать, не сидеть и не преть у печки. Совсем другое.
Тут ещё, как назло, неудача ждала. Пока приехали обозы петуховские, уже и брать было нечего у купцов-индусов, кто вперёд успел, всё размели. Набрал Иван остатки мелочей, на пару телег всего и получилась. Но и то спасибо, хоть дорогу оправдать. Так с лёгкой ношей назад двинулись.
Вот и получается, туда полтора месяца ехали и обратно около двух, с пустыми обозами и парой груженных. Оставалась надежда по дороге добрать товара, чтобы прибылью хоть краюха упала. И то ладно.
Горько было отчего-то в этот раз и даже пусто на душе. Чувствовал изначально – не выгорит дело. До дома ехать и ехать. Как всё в тягость, опостылело всё. А дороги ещё на месяц. Дальше что, так и ездить по степям немереным? Тьфу ты, сколько ещё денег нужно, сколько?
Так в дороге закончилось лето, зашумела дождями осень. Из липкого зноя попали в гнетущую сырость. Дороги размыты. Порой приходилось неделями ждать на постоялом дворе, пока ссохнется на просёлках грязь.
Еле-еле через два с половиной месяца, как назад выдвинулись, замаячила впереди родная деревня. От усталости уже совсем не хотелось ничего, только скорее в дом, в мягкую постель. Только скорее.
Всю дорогу, считай, держался, где водкой, где обильной пищей старался расстройство заглушить. А когда последние двадцать вёрст оставалось, тогда разбила Ивана мелкая дрожь. По кочкам так и растрясло всего, а голова жаром пышет. Прилег, как мог, в экипаже на скамейке, чуть в забытьё впал.
Приехали поздно вечером. Коляска ко двору подъезжать стала, собаки забрехали, люди с фонарями вышли. Суета. Катерина выскочила в ночной рубашке, в шаль закуталась. Матушку уж не стали будить. Двери коляски открыли, а Иван Ильич чуть живой почти на полу валяется. Ну, тут совсем забегала дворня. Засуетилась.
Из своей болезни Иван не помнит почти ничего. Видно, хорошо скрутил его недуг. Видел лишь, как во сне или в бреду хлопотала подле него девица пригожая. Почти и не отходила ни на шаг. Только её и помнит. Когда в себя помаленьку приходить стал, понял, не во сне она, наяву за ним ухаживает. Лицо доброе, глаза ласковые и одета не по-крестьянски. Кто ж она? Вроде и лицо её знакомо. Да – такое у крестьянки той, что на кухне черновой служит. Мишкина женка. Точно она, только как-то поменялась. Краше стала.
Она вокруг вьётся, прислуживает, то подаст, это отнесёт. Вообще в полном у Ивана Ильича подчинении. Он порой открыто за ней наблюдает, а она не смущается ничуть. Будто нравится ей это его внимание. Иван Ильич очень доволен наконец-то, что нужно раздобыли. Эта девка неспроста в его доме, с ней – он чувствовал – заведёт такие шашни, что другим и не снилось.
Так всю болезнь лежал – мечтал.
Вскорости вставать доктор велел, а прислужница новая скорее помогает. Плечо подставляет, на талию руку кладёт, за спину придерживает. Встал кое-как Иван на неё опёрся, к себе прижал, руками обхватил. А она стоит, не вырывается. Даже рада, что ли?
Впервые за долгое, долгое время заприметил он в себе новое ощущение. Ранее неизвестное. Вроде и были у него женщины, и жена, и Настя, и вообще, в поездках от предложений не отказывался, но не было никогда ощущения, похожего на теперешнее.
Если и ухаживала за ним Настя столько лет, если и смотрела влюблённым взглядом, то он сам это как должное принимал. На неё смотрел как на то, что по законному праву ему принадлежит. Как на предмет, или, может, на собачонку какую, что под ногами вертится, никак её не отгонишь, всё хозяину угодить старается.
С женой Катериной по-другому. Поначалу красотой сразила, затем формами прельстила. Как привёз в дом по закону положенную супругу, Богом данную, так весь голод, какой у него образовывался до женского тела, тут же утолила. Жена ведь, тут уж стесняться нечего. И тоже брал Иван как положенное, без зазрения. Когда своё – не нужно спрашивать.
Но теперь ощущение тайны появилось. Бабёнка-то – чужая жена, хоть и крестьянина, но перед Богом венчанная. Тут уже другие интересы и чаяния. Вроде и близко она к Ивану, а в то же время очень далеко. Чувствует Иван, будто забор высоченный стоит, какой и перелезть не перелезешь, и прыгнуть не перепрыгнешь. Он как будто бы хотел взять чужое, но боялся быть застигнутым. Хоть знал, что девица эта безраздельная его собственность, а всё ж понимал – венчана она перед Богом и хозяин её жизни не только он один, но и другой человек. Её муж.
