Пролетели незаметно зимние холода. Плавно и незримо проплыла весна. Резко подступилось лето. На кухне у Груни весело. Они с Любой никогда без дела не сидят. Вечно в чём-то копаются, что-то лепят, варят, шпарят, пекут. Работа спорится.
Вечером сядут на лавку у кухни, посидят чуток, поболтают ещё маленько, будто за день не наговорились, и разойдутся по своим хибарам.
У Любы в домике хорошо. Уютно. Чистенько. Она как придёт вечером, так всегда с чем-то перед сном повозится. То рубаху подошьёт, то пол заметёт. Без дела не скучает. А иногда выйдет на двор прогуляться. Людской обогнёт, по лугу пройдётся. Смотрит на закат. Любуется. Венок сплетёт, песню затянет.
Хорошо по лугу бродить, вольно. Но порой совсем неожиданно в памяти всплывает жизнь в барском доме. Бывает, тянет туда пойти, чувство непонятное, тоскливое. Тянет, точно верёвкой. И нет сил противиться. Идёт Люба на барский двор. Из темноты смотрит в окна хозяйские. Туда, где жила когда-то. Смотрит на служанку новую, что барину прислуживает. На барина смотрит, на движения его и жесты. Порой и до того доходит, что и войти хочется, поздороваться. Сказать: «Вот она – я, ваша Люба. Что же вы, Иван Ильич, совсем обо мне не вспоминаете?»
Как подумается так, сразу со двора уходит. Не хватало ещё, чтобы увидели, как она под окнами околачивается. В хибаре своей ляжет на тюфяк, смотрит в потолок и думы разные думает. Отчего тоска одолевает, не поймёт.
– Ну что, девки, что у вас тут вкусненького будет для Гриши кучера? Я ведь все ноги лошадиные истоптал. Чуть с голоду не помер, пока по хозяйским делам ездил с управляющим, – Гришка был разговорчив как всегда.
– Расскажи, Гриша, что там вообще? – Груня накинулась с расспросами.
– Да там такое, что вам и не снилось. Слыхал я, девки, – он обернулся на дверь, – будто сам царь подписал два указа. О том, чтобы применить наказание к нескольким помещикам, что своих крестьян истязали. Будто суд был, и сослали тех помещиков прямо в Сибирь. А сделали это для того, чтобы все другие помещики о таком деле узнали. И чтобы им неповадно было крестьян наказывать.
Груня с Любой слушали, рты открыв. Так интересно Гришка рассказывал. Он набирал полную ложку каши, заталкивал в рот и пытался говорить. Груня подливала ему взвару, чтобы не поперхнулся, и снова подперев рукой голову, становилась у стола.
– А давеча на постоялом дворе так вообще историю слышал от слуги одного богатого очень барина. Мол, ни богатства не спасли его, ничего, сослали на каторгу, высшим судом присудили. А отчего, знаете?
– Ну?
– А оттого, матушки мои разлюбезные, – он повысил было голос, но Груня показала пальцем, чтоб потише, и Гришка немного тише добавил: – оттого, что девок крепостных портил безбожно.
– Ах ты, – Груня посмотрела на Любу, та покраснела. – И что?
– Что, что – на каторгу сослали барчука. Вот что.
Все переглянулись. Люба взор потупила, повернулась и занялась морковкой в дальнем конце кухни.
– А откуда ж царь узнал про такое? – Груня не унималась.
– Так, видно, девка одна грамотная у них там отыскалась, или попросили кого и письмо царю-батюшке написали – жалобу. И представь, дошло это письмецо до самого царя, он лично и распорядился наказать помещика по справедливости.
– Да это ж надо такое.
– Во-во. И я говорю.
Глава 2
Единственным решением, что показалось правильным, Иван Ильич выбрал то, которое было не слишком удобным ему самому. В сложившейся ситуации он, возможно, впервые за долгое время принял решение, расходящееся с желаниями. Решил отстраниться. Не навсегда, на время. Только на тот период, когда душевная рана затянется, и Люба снова станет такой, как прежде. Он понимал, возврата в прошлое нет, но ведь и там не всё было гладко. Однако же в какой-то момент Люба была добра и ласкова. На то и надежда.
Вот и сейчас – пройдёт время, и она забудет, всё забудет. И снова будет рядом.
Невероятное терпение, какое выказывал Иван, было сродни поступку для него невозможному. Никогда он не представлял, что сможет так долго терпеть. Он ждал и смотрел. Да, он смотрел за Любой тогда, когда она этого не замечала. Он узнавал у Митьки о том, какое у неё настроение. Сам же приходил ночью под её окно и долго всматривался в мутное стекло, чтобы рассмотреть очертания Любы.
Он ждал того момента, когда она сама захочет его видеть. За всё это время Иван понял, что не может заставить её любить. Всё, что он делает, только отталкивает её, не приближает ни на шаг. Он понимал, что сделал много ошибок и теперь пожинает их разрушительные плоды. Он чувствовал, что всё могло быть совершенно не так.
А теперь он наслаждался ожиданием. Ведь в этом был целительный смысл. Он – залечивал раны и переделывал сознание, менял направление мыслей и давал ответ на нерешённый вопрос. Нужно только немного подождать.
В начале лета луга вокруг имений налились живительным соком и стояли нетронутыми, пока ещё крестьяне не скосили их на сочное сено. Знойными вечерами Иван Ильич выходил из дома и шел в прохладу травы, чтобы хоть немного почувствовать пьянящую негу спокойствия. Порой он растягивался посреди густых стеблей и с наслаждением разглядывал звёздное небо. Казалось, там, где заканчивается трава, сразу начинается небо. А звёзды, вот они, протяни только руку и возьми любую из них. Ощущение это, волшебное и приятное, порой так охватывало Ивана, что он засыпал тут же, в траве, и просыпался только когда ночная роса падала и будила прохладой.
А однажды не роса разбудила его, не прохлада и капли, а песня. Тихая, заунывная, грустная песня. Иван приподнялся осторожно и в неровном свете месяца увидал силуэт.
Иван вздрогнул. Ему не нужно было догадываться, кто шел по лугу, он понял это сразу, только лишь увидел. Люба – это была она.
Кровь ударила в лицо Ивану. Он оцепенел. Боялся двинуться и выказать себя. А Люба шла прямо на него, словно бы какая-то незримая нить тянула её именно сюда, в это место. Шла, касалась травы руками и пела. Расстояние неумолимо сокращалось. Люба остановилась. Она увидала его.
Лицо её не было видно, свет луны падал сзади и только силуэт, очертания. На мгновение показалось, что это призрачное видение такое желанное. Но в следующий момент Люба повернулась и побежала, и тогда Иван вскочил и кинулся за ней.
В тот момент, когда он схватил её, земля ушла из-под ног, они покатились по мягкой траве. Иван прижимал её так, чтобы ни одного движения она не могла сделать. Он держал её в стальных объятьях и боялся двинуться, как птицелов, что боится разжать пальцы, дабы птица, с таким трудом пойманная, не взлетела.
Но вот он почувствовал, как Люба обняла его, как коснулись спины её руки. Иван ослабил хватку, посмотрел ей в глаза, а она улыбнулась, обхватила рукой его шею и потянула к себе.
Вот – когда он понял, что значит любить. Узнал наслаждение и безумие взаимности. Узнал дрожь, что охватывает оттого, что страсть заволокла сознание и рвётся наружу безумным ветром. Этой ночью, там, на лугу, Иван, испытал наслаждение, близкое к неземному. Он узнал, что значит любовь, страсть и желание. А Люба, его Люба, она словно богиня, сошедшая с неба, чтобы дать ему эти чувства. В эту ночь он узнал – настоящую любовь.
