Глава 3
Утром, когда роса жемчужинами легла на стебли травы, Люба тихо встала. Посмотрела на спящего Ивана, улыбнулась. Оправила сарафан и огляделась. Солнце уже подняло желтый круг над горизонтом. Теплыми лучами оно ласкало травы, струящиеся под лёгким ветерком.
Люба не стала будить Ивана и дожидаться, пока он проснётся. Она повернула в сторону хозяйства и пошла туда, где столько лет работала. Издалека увидала стадо, что паслось на холме. Ещё немного, и птичники покажутся. Она обогнула ограды и вскоре увидала свинарник. Тут она не была уже столько времени.
По двору разлеглись свиньи, нежатся под ласковыми лучами утреннего солнца. У навозной кучи суетится женщина, рядом девчонка, в руках поросенок. Она баюкает его и смеётся. Люба улыбнулась и крикнула:
– Доброго здоровья.
– И тебе милая, – ответила женщина. Она узнала Любу и пошла ей навстречу. – Что это тебя занесло, аж куда? Барыня послали?
– Не, просто погулять вышла. А дозволишь, помогу тебе немного?
– Помоги, аль не шутишь, а то от Аринки никакой пользы нет. Играет цельный день с этими поросятами.
Засмеялась Люба.
– А чего же с ними не поиграть, ведь вон какие игривые.
Перелезла через ограду и пошла помогать в свинарнике. Да так несколько дней и гребла. Пока всё не вычистили со свинаркой Проней, не смогла Люба её оставить. А как закончили так засобиралась.
– Пойду я, а то Груня меня уже обыскалась, небось. Волнуется.
– Иди. Спасибо за помощь. Без тебя бы до следующего месяца не управилась, – улыбнулась Проня.
Заходит Люба на кухню, а Груня к ней так и кинется.
– Да где ж ты ходишь, непутёвая? Всё пропустила. Всё. И барин несколько раз лично заглядывал, тебя спрашивал. И тут такое было, никогда не поверишь, что было.
– И что же? – весело спросила Люба. Вся эта Гринина суета смешной показалась.
– Ой, что было, что было.
– Так если причитать будешь, я не смогу понять, что же было.
Груня наконец с мыслями собралась и так быстро, что порой и непонятно, стала рассказывать:
– Два дня как спозаранку созвали людей на барском дворе. Стоим, ждём, а там коляска ненашенская приехала и человек такой важный стоит, ждёт, пока соберутся. Вот как собрались, встал он на крыльцо, а там, рядом с крыльцом, и барыня, и другая. Барина искали, но он запропастился куда-то. После подошел. Так вот, важный этот на крыльцо встал и бумагу вот такую развернул, – кухарка показала размер бумаги, от головы до пояса, – и стал он эту бумагу читать.
Груня перевела дух и продолжила:
– Я-то слушала, чего он там говорил, но слова непонятные и голос у него скрипучий, в общем, ничего не разобрать. Что-то о всемилостивейшем даровании. Но в конце, это уж я сразу поняла, сказал он громко и уже не по бумаге. Теперь, говорит, вы все – вольные крестьяне. То есть свободные и никакому барину не принадлежите. Мол, сам царь так распорядился.
Слова эти сразу непонятны.
– Что это значит? – Люба спросила.
– Как это, что значит? – Груня удивилось, видно было, что и ей уже кто-то растолковал и теперь она со знанием растолковывает Любе. – Вольные мы теперь, понимаешь. Куда хошь иди, где хошь работай. Теперь наш барин – вовсе не наш барин, а сам по себе. И нет у него уже крепостных. Должон теперь нанимать за плату. А ежели работнику что не нравится, то и уйти может.
– А куда ж уходить? – не поняла Люба.
– Да куда хочешь. Куда душа твоя желает. Иди, нанимайся на работу любую.
Долго ещё Груня растолковывала Любе, что к чему, когда в кухню зашел Митька, постоял чего-то, пооколачивался и ушел, даже ничего не спросил.
Груня плечами пожала.
– Ходит тоже – вынюхивает. Тьфу.
Глава 4
Слухи о том, что царь намеревается дать волю крестьянам, давно ходили. Восстания крестьян, недовольных своевластием помещиков, их жестокостью и самодурством, происходили в последние несколько лет всё чаще и чаще. Иван Ильич знал об этом, но относился ко всему только как к досужим разговорам, не имеющим под собой ровно никакой подоплёки.
Не слишком волновался и тогда, когда узнал о создании комиссий. А когда в марте получил письмо с манифестом и положением об отмене крепостного права, так даже рассердился.
Матери дал прочитать бумаги, та и села на лавку. И как-то даже сразу осунулась.
– Что теперь будет, сыночек? Как теперь?
– Разберёмся, не волнуйтесь.
– Это что же, и землю теперь им отдать нужно.
Иван Ильич вздохнул.
– Наделы каждому крестьянину нужно выдать, а они с них оброк будут платить.
Грустные глаза матери не слишком нравились Ивану. Он и сам был не свой, а тут еще мать так жалко выглядит. Но против царских указов не пойдёшь.
– А дворовые? У нас слуги-то останутся, или и тем землю?
– Дворовые на два года в подчинении. Нужно им жалованье теперь платить.
– Ох, батюшки мои святы? Что же это? Эдак и разориться недолго ежели дворовым жалованье платить. Это теперь наказывать нельзя, ни прикрикнуть, что ли?
– Да кричите сколь хотите, только знайте, что теперь они уже не ваша собственность, а такой же, как и вы, вольный человек. И на вас в управу нажаловаться могут. А если поколотите, то и на каторгу сослать. Во как.
– Батюшки, – запричитала Ольга Филимоновна. – А как мы жить теперь будем? А детушки?
– Да что вы, маменька, раскричались, как жить, как жить? Как жили, так и будем. Только чуть по-иному. Думаете, мне легко осознавать, что теперь Митька мне на равных может ответить. Тоже, знаете ли, несладко.
Для того чтобы прояснить ситуацию, поконкретнее ознакомиться с положениями и актами, поехал Иван Ильич в губернский город, на всеобщее собрание помещиков и владельцев крепостными. Там он многое сумел прояснить. Получил разъяснительные бумаги. Когда ознакомился, понял, что не совсем так всё плохо, как казалось на первый взгляд. Крестьяне, получившие надел, мало того, что не имеют права никуда с него выезжать, но и в случае выкупа должны заплатить втридорога от того, как если бы он продавал эту землю самостоятельно. Так что, получается, что он ещё и поиметь может со всего этого дела. Не такие уж они и вольные крестьяне получаются.
С этими успокоившими его мыслями Иван Ильич через две недели возвращался из поездки.
Солнце уже давно прошло зенит и медленно клонилось к западу, ослепляя на поворотах яркими лучами. Успокоенный Иван Ильич прикорнул в экипаже и не сразу заметил, как остановился он и некоторое время стоял.
– Иван Ильич! – услышал он сквозь сон. – Проснитесь, Иван Ильич! Беда!
