До Олеженьки, видимо, дошло, что отступать я не намерена, и он, наконец, ответил. На меня сразу же обрушилась волна злости и недовольства. Гладышев кипел, а я выдыхала с облегчением и радовалась, как дура. Ибо всё, что угодно только ни его леденящее спокойствие и невозмутимость. Против них я бессильна. С ревностью же хоть и страшно встречаться, поскольку Олежечка, когда ревнует – придурок ещё тот, но я лучше проглочу тонны унижений, чем проведу еще хоть день без него. Хотя когда-то, помнится, я утверждала обратное. Даже дурой себя называла. Может, и правда дура, но иначе просто не умею. Не получается, как ни стараюсь.
Люблю его. До беспамятства, до полной потери себя люблю, поэтому готова стерпеть что угодно, лишь бы только рядом был. Впрочем, у меня и выбора нет. Это даже не любовь, это что-то кармическое, древнее, первобытное… Видимо, когда создавали этот мир, в книге жизни меня писали исключительно для него. Раньше меня пугала эта одержимость, это полное растворение в мужчине, а сейчас… Сейчас я думаю, что ничего в этом такого ненормального или больного нет. У каждого из нас своя религия: кто-то Богу молится, кто-то – на себя любимого, кто-то – отдается целиком и полностью работе, кто-то – детям. Моя же религия – Гладышев. И как бы меня не подбивали на атеизм гордость, самолюбие и амбиции, мои «религиозные убеждения» все равно сильнее. Поэтому вопреки всем жестоким, обидным словам, что он высказал мне в порыве гнева и ревности, вопреки намеренно – причиненной боли и унижению, и даже вопреки понимаю, что так будет ни раз и не два, я презрела всякую гордость, отчаянно моля его остаться и дать нам ещё один шанс.
Впрочем, какая вообще гордость?! Я даже о ней не вспомнила. Смотрела, как он уходит, и готова была ни то что умолять, готова была на коленях за ним ползти, вцепившись в штанину. К счастью, хватило просто слов.
Когда Гладышев замер возле двери, у меня внутри всё оборвалось. Я не могла поверить своему счастью. У меня крик из груди рвался, когда он развернулся и тихо сказал своё прости. Я задыхалась от слёз, сердце на куски разлеталось от каждого слова, от взгляда теплого и этой чуть виноватой улыбки. А уж когда его губы коснулись моих, мир для меня просто исчез. Всё, что осталось – только он и я. Точнее только он – моё занудное счастье. И я благодарила за него небо, лихорадочно целуя родное лицо, жадно втягивая любимый, терпкий запах. У меня голова от него кружилась, вело всю, ломало, как наркоманку, дорвавшуюся до дозы.
– Олеженька, – всхлипываю, вцепившись, как ненормальная в его плечи. Меня трясет, захлебываюсь дикой радостью и не могу… Надышаться не могу, насмотреться, напитаться им…
Смотрю сквозь пелену слёз, скольжу дрожащими пальчиками по небритым щекам и задыхаюсь от восторга и какой-то задушенной, застарелой боли.
– Малыш, – хрипло отзывается Олег и чуть отстранившись, ласково заключает моё лицо в свои холодные ладони, но мне не холодно, я в моём Раю цвета безоблачного неба. Наши взгляды встречаются, дыхание перехватывает, сердце замирает и всё… Всё в этом моменте. Не нужно ни слов, ни прикосновений. Хочется просто смотреть в любимые глаза, вдыхать родной запах и по-бабьи плакать от счастья, теплым ветерком заполняющим, душу.
В это мгновение вспоминается Катя из «Москва слезам не верит» и её разрывающее «Как долго я тебя искала». Вот так и я: смотрю на него, внутри болит все, переворачивается, а в голове так и бьётся мысль: «Как долго я тебя ждала.». Кончиками пальцев нежно касаюсь морщинок вокруг глаз, обвожу скулы.
Не выдерживаю, тянусь к нему и не отрывая взгляда, целую легонечко так, изучающе, вспоминая, каково это – целовать этого мужчину, каково это – быть для него желанной, особенной, любимой…
Я уже и забыла насколько это охрененно, сумасводяще, до умопомрачения вкусно. Гладышев перехватывает инициативу: зарывается рукой в мои волосы, нежно обводя языком контур моих губ, отчего по коже бегут мелкие мурашки, а в животе порхают те самые пресловутые бабочки. Судорожно втягиваю воздух, когда он углубляет поцелуй, проникая языком в мой рот. Я начинаю посасывать его, смакуя, наслаждаясь каждым движением.
Вперед – назад, вперед – назад…
Воздуха не хватает, в низу живота сладко обрывается, между ног становится горячо, влажно и так пульсирует, ноет…
Боже, я, наверное, кончу просто от одной мысли, что это он!
У Гладышева тоже начинается ломка: дышит тяжело, жадно, напористо целует, шарит руками по больничной сорочке, но тут же себя тормозит, сжав её в нескольких миллиметрах от моей ноющей, жаждущей его прикосновений, груди, мне же хочется шепнуть ему, чтобы не останавливался, чтобы прямо здесь и сейчас… занялся со мной любовью, заполнил собой, позволил в полной мере насладиться тем, что я принадлежу ему.
Я хочу его, хочу безумно! Потребность быть ближе, наверстать все эти безликие года зашкаливает.
Кончики пальчиков покалывает от желания дотянуться до зиппера на его брюках, высвободить возбужденный член, и неистово ласкать, слизывая его вкус, наслаждаясь сдержанными стонами и несдержанными толчками в горло… Но вовремя, как и Гладышев, торможу себя, ибо нельзя. Пока нельзя. И вовсе не потому, что это вроде как неправильно – вот так сразу, без церемоний отдаться мужчине.
Плевать мне на правила, особенно, после того, как моя жизнь была на волосок от смерти! Мы и так потеряли слишком много времени, чтобы тратить его на глупые, ненужные преамбулы. И видит бог, я бы плюнула на всё и не просто себя предложила, я бы бесстыдно соблазнила Гладышева, нагло присвоила, но к сожалению, ни с моим отягощенным анамнезом давать волю своим желаниям. Олеженька, конечно, как и всякий мужик, не откажется, вот только потом как начнёт анализировать… и тушите свет. Я у него в шлюхи просто за «Эй, блондин!» была записана, а в каких списках окажусь за минет даже думать не хочется, поэтому свят–свят-свят. Возможно, я и ошибаюсь, но лучше лишний раз перестраховаться. Вот только сказать легче, чем сделать.
Я не могла оторваться от Гладышева, цеплялась изо всех сил, целовала, как дикая, посасывая любимые губы, лаская горячий, напористый язык своим, скользила ладонями по крепким плечам, ластилась всем телом, дразнилась, постанывала и, наверное, дала бы себе волю – дотянулась бы до манящей, оттопыренной ширинки, если бы Олеженька не взял дело в свои руки.
– Малыш, – выдохнул он мне в губы. – Я ведь не железный.
Вот с этим я бы поспорила, таких кайфоломов ещё поискать, но вслух, конечно же, не стала этого говорить.
Критиковать любимого мужчину ни в коем случае нельзя, а в моём и подавно. Вот женится – тогда можно будет на орехи раздавать(шутка), пока же…
– А какой? – ласково улыбнувшись, протянула я хриплым от желания голосом, глядя в Гладышевские шальные от возбуждения глаза.
– Голодный, Янка, – признается он, и уткнувшись мне в шею носом, с чувством добавляет, вызывая табун мурашек. – Как волчара голодный до тебя.
– И что же мешает? – провокационно уточняю, нежно перебирая пепельные волосы.
– Да как-то не очень хочется, чтобы ты подо мной ластами щелканула, – выдаёт он, разряжая обстановку и сбивая весь настрой. Нет, он реально кайфолом.
