– Что молчишь? – с «понимающей» усмешкой уточняет Гладышев.
– Ну, однозначно, не по тем причинам, о которых думаешь ты, – не в силах сдержаться, язвительно парирую я.
– Неужели?
– Да, Олег. Суть не том, что меня возмущает подобный «каприз», хотя возмущает, конечно, но я в состояние справиться со своими эмоциями. И если уж тебе это действительно не даёт покоя, то я сделаю, как ты просишь.
– Но? – снисходительно улыбнувшись, присел он на край кровати.
– Нет никаких «но». Я просто не считаю нужным лицемерить и делать вид, что мне легко даётся это решение.
– А что так? Разве любовь не выше материальных благ? – продолжает он насмешничать. Прикусываю губу, изо всех сил стараясь проглотить крутящийся на языке резкий ответ, но не получается. Не могу. Я не хочу упрекать Гладышева или обвинять в чём-то, но если ему так необходимо покопаться в моём нутре – ради бога.
– Легко и просто тем, кто не загибается два раза в год от хронического бронхита и не знает, каково это согласиться сохранить беременность, когда у тебя крупозная пневмония и врачи в один голос кричат, что ребёнок может родиться инвалидом.
Гладышев бледнеет, как полотно и отводит взгляд, но я не испытываю удовлетворения, поскольку не стремлюсь сравнять счёт. Это раньше Яночка бы ликовала, а сейчас… Сейчас от той Яночки осталось разве что имя, и пора Гладышеву это понять.
– Я ничего не предъявляю тебе, Олег, – тяжело вздохнув, устало произношу я. – Но если так хочется препарировать меня, словно лягушку, то…
– Я понял, Ян, – перебивает он меня. На несколько минут повисает тягостное молчание, которое, если честно, прерывать совершенно не хочется. Мы оба наломали кучу дров и в равной степени виноваты в том, что с нами случилось, поэтому бессмысленно тыкать друг друга носом во всё это. Конечно, мне, как и всякой на моём месте, хотелось бы, чтобы Гладышев пал ниц, сожалея о том кошмарном эпизоде – что ни говори, а девичья любовь к мыльно-оперным сценам не искоренима, но кто-то должен быть взрослее и мудрее. А поскольку мужчины, даже будучи на двадцать лет старше, все равно остаются детьми, то приходиться своё девичье «я» засовывать поглубже.
– Я сделаю, как ты просишь, – объявляю, подводя черту нашему нелегкому разговору. Гладышев явно не ожидал от меня такого ответа и собирался что-то сказать, но в палату вошёл доктор, и пришлось свернуть лавочку, чему я была несказанно рада. После шести лет эмоционального штиля подобные карусели не просто выматывали, они опустошали, поэтому мне требовалась передышка. Олегу, видимо, тоже, поэтому он оставил меня наедине с доктором и ушёл в кафетерий.
Пока шёл осмотр, я успела собраться с силами и подготовиться к очередному раунду, но вернувшись, Гладышев, как ни странно, не торопился выяснять отношения.
– Как ты? Как себя чувствуешь? – спрашивает он, садясь на стул возле моей кровати.
– Да что мне будет? Я тот ещё живчик, – отшутилась я, дабы разрядить атмосферу. Олег хмыкнул, а потом, тяжело вздохнув, взял мою руку в свою, и коснувшись губами, отчего у меня внутри все сжалось, тихо произнес:
– Прости меня.
Я застыла от неожиданности и изумления, не зная, что сказать. Смотрела в его лазурные глаза, и не могла сдержать слёз, душа ныла от застарелой боли.
– Нечего прощать. Я никогда не винила тебя ни в чём, – шепчу дрожащими губами, отводя взгляд.
– Знаю, – улыбнувшись краешком губ, нежно коснулся он моей щеки, стирая слёзы. – Но всё равно… Прошу прощения. Я слишком многое себе позволял, не задумываясь о последствиях.
Я усмехнулась.
– Думаю, мы все эти грешим, стоит только почувствовать капельку власти.
– Оправдываешь меня?
– Нет, просто рассуждаю, – отозвалась совершенно индифферентно, и раз уж речь зашла о вседозволенности, то решила спросить. – Что будет с Пластининым?
Гладышев на несколько секунд замер, вскинул удивленно бровь, делая вид, что не понимает, в чём вопрос, но я закатила глаза, дав понять, что может не стараться. Ни за что не поверю, что ему будет достаточно решения суда. Олег хмыкнул и с абсолютнейшим спокойствием заверил:
– Не волнуйся, больше ты о нём даже не услышишь.
– Вот это меня и пугает.
– И что это значит? – нахмурился он. – Хочешь, чтобы этот псих ещё раз заявился после отсидки?
– Нет, конечно, – тяжело вздохнув, покачала головой, не зная, как ему объяснить свою позицию, чтобы он воспринял её всерьез, а не как бабские глупости.
– Ну, и всё тогда, – отрезал меж тем Гладышев.
– Олеж, пожалуйста, – сжав его руку, умоляюще взглянула ему в глаза, вызывая у него ещё большее недоумение. –Я знаю, тебе покажется это смешным, – поспешила я пояснить, – но поверь, это всё возвращается и бьёт по самому дорогому…
– О, Господи!
– Не закатывай глаза. Это не какие-то суеверия. Я все эти шесть лет живу, как на пороховой бочке. В страхе, что всё то, что я сделала вернётся бумерангом… Знаешь, я когда увидела Пластинина с пистолетом, сразу поняла, что это оно – то, про что говорила мать Гельмс. Она ведь меня прокляла, Олег! Подошла ко мне после суда и… Господи, она мне такие страшные вещи говорила! – у меня сдавило все внутри, стоило вспомнить обезумевший от горя взгляд Натальи Михайловны и её жуткие слова, которые до сих пор стоят у меня в ушах и звучат так отчётливо, словно это было вчера.
«Будь ты проклята, сволочь! Чтоб тебе на всей земле пусто было, и как моей бедной девочке жить не хотелось!»
От этих воспоминаний по телу пробегает дрожь. Сдавив виски, пытаюсь отогнать миазмы прошлого, загнать их обратно – глубоко-глубоко в себя, но ни черта не получается. Обличающие слова прокручиваются вновь и вновь, словно забытая вагонетка на Американских горках, и мне становится так плохо, что хочется заорать дурниной, только бы избавиться от этого ужасного ощущения необратимости, фатальности. За свои двадцать пять лет я совершила очень много ошибок, но ни одну я так сильно не желала исправить, как эту.
– Малыш, – врывается в мой кокон боли голос Гладышева, а потом его холодные пальцы касаются моих рук, отнимая их от висков.
– Я так сожалею, Олег. Ни дня не было, чтобы я не раскаивалась в содеянном, – признаюсь с горечью, смахивая подступившие слёзы. – Раньше казалось, что со временем станет легче, но… Легче не становится, что бы я ни делала: сколько бы не пыталась подкупить совесть, занимаясь всей этой благотворительностью, поисками лучших врачей – всё без толку. И что самое ужасное, чем старше становлюсь, тем больше осознаю весь ужас и масштаб своего преступления. Да только смысла в этом никакого нет. Гельмс уже ничего не поможет: она никогда не сможет ходить, смеяться, плакать да просто даже выполнять самые элементарные вещи, – всхлипнув, посыпаю солью незаживающую рану. Зачем? Я сама не знаю. Все эти годы молчала, похоронив внутри себя свой грех, а сейчас… Не знаю, что сейчас. Просто, наверное, пришло время вскрыть этот гнойник.
