Зато летом, обычно с середины июня до середины августа, полки выходили «на кампаменты», то есть в летние лагеря. Роты и эскадроны собирались вместе для каждодневных групповых (эскадронных, полковых) учений в обстановке, максимально приближенной к походной и боевой. Солдаты и офицеры жили в палатках, готовили пищу на кострах. Пребывание в лагерях, длившееся, как правило, 7–8 недель, завершалось большими маневрами (3–4 дня), на которых пехота, конница и артиллерия совершали марши, атаки, отступления, отрабатывая совместные действия на поле боя.
Распорядок дня в лагере был следующим: подъем играли трубачи в 5-м часу утра, первая чистка лошадей длилась с 5 до 7 часов, затем – умывание, общая молитва и завтрак: чай с хлебом; с 9 до 10 часов утра продолжался развод караулов на плацу перед гауптвахтой: с музыкой, все чины – в полной походной форме и при оружии, затем – выезд на учения в поле; с 12 до 13 часов дня – обед: щи да каша; в 18 часов – вторая чистка лошадей, затем ужин: «жидкая кашица» (пшенные крупы с добавление сала); в 21 час – пробитие «вечерней зори», общая молитва, отход ко сну. О трудах нижнего чина, живущего по этому расписанию, рассказал в своих мемуарах Иоганн-Рейнгольд фон Дрейлинг, в 1810 году – юнкер Малороссийского кирасирского полка, летом этого же года стоявшего лагерем под городом Ошмяны:
«Вот тут-то я по-настоящему почувствовал всю тяжесть моего звания и низкого чина. Здесь я ничем не отличался от любого кирасира, и моих сил едва хватало на то, чтобы перенести все эти трудности. Нечего было надеяться на помощь какого-нибудь солдата, всякую работу мне приходилось исполнять самому. Ежедневные строевые учения с утра до вечера, еженедельные смотры, частые караулы, уборка лошади, чистка сбруи и амуниции, ежедневно употреблявшихся и ежедневно пачкавшихся, все это да еще ответственность по службе требовали неимоверных сил и выносливости.
Целый день мы не снимали мундиров. Ночь в палатке, при свете свечи, нужно было приготовить все к следующему дню; четыре, самое большее – пять часов удавалось выкроить для сна, а тут еще… скучная солдатская пища! Здесь мне пришлось самому и белье стирать в ближайшей речке. Шесть недель терпели мы эти мучения, наконец, после того как граф Пален и наш дивизионный командир генерал-лейтенант Коновницын сделали нам смотр, мы выступили из лагеря на наши прежние квартиры в деревню Баксте…».
Юнкер Дрейлинг жаловался на солдатскую жизнь в лагере. Но «товарищ» Соколов, который мог сталкиваться с еще большими ее трудностями, хотя бы потому, что должен был скрывать свой пол, в книге не сказал об этом ни слова. Всего несколько деталей сообщила «кавалерист-девица» читателям.
Во-первых, жили солдаты не в палатках, а в шалашах, по одному на каждый взвод, то есть рассчитанный на 25–30 человек, спали на соломе. Во-вторых, дважды в день, утром и вечером, она могла отлучаться из лагеря: водила лошадей на водопой на реку, что находилась в версте от расположения полков. В-третьих, наравне с другими исполняла все обязанности: «Меня… отряжают стеречь ночью наше сено, чистить заступом ПЛЯЦУВКУ, то есть место для развода караула перед гауптвахтой, и стоять на часах у церкви и порохового ящика… В лагере меня очень веселила откомандировка чистить ПЛЯЦУВКУ; я так охотно работала, соскабливала с земли траву заступом, сметала ее в кучу метлою и все это делала как будто всю жизнь никогда ничего другого не делала…»
Кроме этой непривычной для дочери городничего работы, Надежда Андрееа должна была содержать в полном порядке все предметы конской сбруи и солдатской амуниции и вооружения. Дрейлинг упоминал об этом: «чистка сбруи и амуниции, ежедневно употреблявшихся и ежедневно пачкавшихся». Требования к чистоте этих предметов были высокие. «Чистота оружия, амуниции и одежды была поразительная, – пишет в мемуарах Д. Е. Остен-Сакен, служивший обер-офицером в Елисаветградском гусарском полку с 1804 по 1811 год.
Дурова не считала эту работу слишком трудной, на все другие поручения и приказы отзывалась весело: «Очень рад!» – и исполняла их с примерным старанием. Она полагала, что во время похода полка в Восточную Пруссию вместо блистательных подвигов наделала сумасбродств и теперь должна загладить это, может быть, невыгодное впечатление, сложившееся у начальства о «товарище» Соколове. Если командиры не оценили бесстрашия Соколова в бою, то пусть знают, что на мирной службе он станет образцовым солдатом. Женская привычка к аккуратности и чистоте здесь была очень кстати.
Потом, много лет спустя, уже после публикации книги, когда тайна «кавалерист-девицы» была раскрыта и Надежда Андреевна сделалась популярной фигурой в салонах столичной знати, ей пришлось отвечать на трудные для нее вопросы об этом солдатском житье-бытье. Особенно ее донимали женщины. Их интересовали подробности.
Вообще-то краткое описание жизни в лагере летом 1807 года как раз и содержит ответы на «женские» вопросы, необходимо лишь кое-что уточнить в нем. Например, указать, что в шалашах солдаты спали на соломе, разложенной прямо на земле, и потому не снимали на ночь белья, а укрывались (закутывались) в шинели, поскольку от казны им ни кроватей, ни матрасов, ни простыней, ни одеял не полагалось. Очень важным обстоятельством было то, что река находилась за пределами лагеря, и лошадей дважды в день надо было туда гонять на водопой. Приняв на себя эту обязанность, Надежда Андреевна сразу решила многие проблемы. Дважды в день она получала доступ к воде, в зарослях у реки могла сменить белье, искупаться, не привлекая к себе ничьего внимания.
Кроме того, очаровательные собеседницы русской амазонки, судя по всему, совершено упускали из вида один немаловажный факт. Все эти солдатские приключения, как-то: пребывание под дождем в течение многих часов, двух-трехдневные марши в седле без перерыва, отсутствие горячей пищи, спанье на соломе, а то и просто на земле, купание в холодной воде – стали возможными только потому, что «кавалерист-девица» от Бога была награждена поистине железным здоровьем, как общим, так и женским. Это здоровье она укрепляла всю жизнь, занимаясь физкультурой и спортом: верховые и пешие прогулки каждый день, плавание в реках и озерах до глубокой осени, в молодые годы – фехтование и стрельба. К этому надо прибавить воздержанность в еде и питье, хотя старожилы города Елабуги утверждали, что штабс-ротмистр Александров любил пропустить стаканчик хорошего виноградного вина перед обедом, заходя для этого в трактир, расположенный недалеко от его дома на улице Московской…
Приспособившись к армейской жизни, Надежда Андреевна «на кампаментах», а потом и на зимних квартирах своего полка в Полоцке думала все время об одном: «Произведут ли меня в офицеры без доказательств о дворянстве? А как их достать? Наша грамота у дядюшки, если б он прислал ее! Но нет, он не сделает этого! Напротив… о Боже, Боже! Для чего я осталась жива!..»
Грамота о дворянстве, как уже указывалось ранее, находилась у отца героини, но этот документ ничем бы не помог ей, так как Надежда Андреевна при вступлении в полк назвалась не Дуровым, а Соколовым. Однако сам вопрос о производстве в первый офицерский чин был актуален не только для «товарища» Соколова. В конном Польском полку вместе с «кавалерист-девицей» служили и другие люди, тоже мечтавшие об офицерских эполетах и имевшие на это право по своему происхождению. О них рассказывает рапорт генерал-майора Коховского, хранящийся в Российском государственном военно-историческом архиве. В январе 1812 года шеф полка представил императору Александру I список портупей-юнкеров из девяти человек, «достойных к производству в офицеры».
