Аликс смотрела на него, но не слушала; от нее шла какая-то необычная энергия, прямо из глаз. От нее не укрылось, что он бледен больше обычного и руки у него немного дрожат. При этом он казался выше и суровее, как будто вдруг овладел силой, которой у него никогда прежде не было. Он никогда не был борцом, в отличие от нее самой. Ее муж был таким милым со своими тюремщиками, таким удобным. Он смирился со всем еще до того, как это произошло.
Спускаясь в сад, царская семья наткнулась на охрану, готовую сопровождать их повсюду. Николай предложил Аликс руку, сзади шли великие княжны, потом доктор, Трупп, фрейлина Демидова
[20]. Эта часовая прогулка прошла в молчании, лишь несколько раз прерванном перешептыванием девушек. Туда и обратно, туда и обратно, сначала по аллее, где росло унылое гранатовое дерево, на котором зрели заранее негодные плоды, потом по тропинке между кустов сирени до скамеек. Трое солдат без ремней и в рубахах навыпуск смотрели на них из окон первого этажа и курили. Аликс, бесстрастная, словно статуя, села на скамейку и подозвала дочерей. «Ваше величество, вам было бы полезнее погулять», – сказал Боткин. Все снова встали и двинулись по привычному кругу, сопровождаемые конвоем. Потом Николай поднялся на второй этаж, чтобы вынести на прогулку сына. Алексей не мог ходить уже несколько месяцев из-за падения с санок еще в Тобольске, которое снова обострило болезнь.
– Зачем мы идем туда, папа? Они такие злые, эти солдаты! Давай побудем наверху! – начал упрашивать мальчик, когда увидел отца.
– Тебе нельзя оставаться в закрытом помещении целый день. Разве ты не хочешь выйти?
– Куда выйти, папа? – мальчик смотрел прямо в глаза отца, когда тот подхватил его на руки. Он смотрел на красивое лицо, казавшееся ожившим изображением с марок, которые он наклеивал на открытки гессенским кузинам, чтобы они увидели и Петербург, и его отца вместе, или же с рублей, на которых отец был еще и в короне. Он так и не понял как следует, для чего они нужны, эти рубли, тем более в семье никто их при себе не имел.
И теперь, в Ипатьевском доме, денег у них тоже не было, равно как и в Зимнем дворце. Однажды в поместье Ловиса они вместе с отцом и его кузеном кайзером Вильгельмом пошли ловить рыбу. Алеше было непривычно подолгу стоять без движения на одном месте и ждать эту рыбу, которая все не ловилась и не ловилась.
– Тебя тоже печатают на рублях, как и папу? – спросил он Вильгельма, вызвав у того улыбку.
– Конечно, Алеша, только мы в Германии называем их не рублями.
– А как?
– Марки.
– Покажи мне их!
– Извини, но я никогда не ношу их с собой. Давай попросим у моего секретаря.
Князь Гогенлоу вручил кайзеру кошелек, но мальчик, пораженный ответом дяди, еще не успев взглянуть на немецкие рубли, сказал очень серьезно:
– Значит, ты тоже бедный, мы все бедные.
– Да, Алеша, в один прекрасный день, когда твое изображение появится на денежных знаках твоей страны, ты тоже станешь очень бедным, а теперь оставь дядю Вильгельма в покое и дай ему порыбачить, – с улыбкой вмешался Николай.
Алексей попытался представить свой портрет с короной на голове, изображенный на рублях, но сразу же погрустнел. Ему стало жалко отца, который к тому времени уже умрет. Как жаль, что нельзя править вдвоем. Мальчик еще не чувствовал своей причастности к цепочке людей, которые приходили в свой черед и в свой черед уходили, уступая место следующим, к цепочке, которая никогда не должна прерываться. И он сам стал царем всея Руси с трех до семи пополудни второго марта 1917 года. В темно-синем императорском поезде, в Пскове, Николай отрекся от престола в пользу сына, который стал царем Алексеем II на три часа. До тех пор пока Николай, не оставляемый мучительными мыслями о здоровье сына, не встретился в шесть часов с депутатами Думы, прибывшими из Петрограда для того, чтобы засвидетельствовать отречение, и не переписал акта в пользу брата. Аликс одобрила то, что Николай ничего не сказал об этом сыну, ужаснувшись самой мысли, что того можно было хоть на минуту представить наследником престола в такое время.
– От этого трехчасового фарса ты мог бы нас избавить! Будем надеяться, что мальчик никогда ничего не узнает.
– Если бы я не сделал этого, однажды он упрекнул бы меня, разве не так?
– Когда? Во время следующего кровотечения? Только Распутин, останься он в живых, смог бы гарантировать Алеше трон.
Распутин… Пожалуй, Аликс на самом деле любила этого человека, который держал в своих руках жизнь и здоровье ее сына. Иногда Николай видел в ней двух разных женщин: одну, которая до рождения Алексея так его любила, и вторую, которая выбросила его из жизни как человека, не способного вылечить сына, и посвятила себя тому, кто мог это сделать. Вторая Аликс была только матерью, а первая – только женой. Николай любил первую и защищал вторую, особенно после революции, от лишних волнений, зная ее неумение приспосабливаться к переменам. Она не понимала, как могло случиться, что крестьяне восстали и принудили ее, царицу, гулять по аллейкам убогого садика взад и вперед под конвоем. Они напугали ее, эти крестьяне, на вокзале Екатеринбурга, когда она вышла из поезда. Ей пришлось прокладывать себе дорогу в толпе простолюдинов, чтобы добраться до машины, а те молчали и мрачно давили, сгрудившись вокруг. Валенки, тулупы, драные шапки и платки и отвратительный, прилипчивый запах. Такие же люди, как и те, что каждый год приглашались из Царского Села на Рождество, собирались вокруг большой украшенной ели и вместе с царем-батюшкой пели божественные гимны, сняв шапки и держа в руках корзинки с приношениями. Теперь говорят (она прочитала об этом в революционных газетах), что вся земля принадлежит крестьянам. Она и раньше читала об этом в самых абсурдных романах прошлого века. «Этой безумной надежды достаточно, чтобы переморить их миллионами. Чтобы власть потом вернулась на место еще более нерушимой. Но Николай не способен удержать ее, придется им искать другого царя. Да где же во вселенной то место, откуда бы взялся царь для русских крестьян?»
Александра Феодоровна была убеждена, что простолюдинов подбил на восстание кто-то из их семьи, какой-то бравый вояка. Король Людовик и Мария-Антуанетта были преданы Филиппом Эгалите
[21]; какую же змею пригрела на груди русская императорская фамилия? Кто это? Павел? Михаил? Александр? Или верховный главнокомандующий Николай? Кто из братьев, кузенов, дядей стоял за этими чрезвычайными народными комиссарами, поезд с которыми несся прямо перед составом с ее семьей в Тобольск и гудел, словно дьявол, который торопится урвать себе еще чью-то душу? Переменив золотое шитье погон и знаки императорской армии на красноармейские буденовки и шинели, они все ищут агонизирующей власти, и им наплевать, если это будет им стоить еще нескольких жизней – царя и его детей.
