Феррара,
август 2018 г.
перевод Анны Ямпольской
Глава первая
Телеграф в Вахитино молчал уже несколько месяцев. Городской голова Иван Александрович задумал было послать в То больск нарочных, да потом опомнился – на дворе февраль, не дойдут, замерзнут. Последние, еще летние, августовские сообщения были путаными. Передавали, что в Петербурге – а в Вахитино никто не называл столицу по-новому – происходило что-то странное: войска восстали против царя, но власть его восстановлена. Прошел, правда, слух, что сам царь в Тобольске. Но этому никто в городе не поверил.
– Ох, и языки у наших людей – точно помело! – ворчал, сокрушаясь, Иван Александрович. – Сам государь – и в Тобольске!
Вахитино было местом столь дальним, что татарские купцы, отбывая туда по весне с подводами, оставляли завещание. Теперь у городского головы было достаточно времени, чтобы препираться с супругой, Татьяной Илларионовной, – в его обязанности больше не входило объезжать с проверкой окрестности вдоль реки. Ушли с этих мест люди – слишком суровыми стали зимы, с такой-то стужей не повоюешь. Когда-то, вспоминали старики, и морозы были не такими свирепыми, и земля родила лучше, запасешься на зиму – и живи себе.
Теперь, когда реку сковал лед, Иван Александрович ездил по ней на санях, отводя глаза от брошенных, сразу почерневших и осевших домов, из которых соседи вытаскивали по бревну, словно поленья из поленницы, на обогрев своего жилья. Несложно было догадаться, что скоро зима обезлюдит и Вахитино, но когда об этом говорили в присутствии городского головы, он поднимал смельчака на смех. Ему казалось, что ничто не может помешать степенному чередованию лет, его старости и кончине, такой же умиротворенной, как и у его предшественников. Придет час, и он повторит их последний путь на кладбище за церковью в сопровождении священника и всех горожан, туда, где спят они вечным сном рядом со своими женами.
Но безмолвный телеграфный аппарат все же беспокоил Ивана Александровича.
– Что ж они там, в Тобольске, не понимают, что он сломан? Разве это мыслимо оставлять нас так на всю зиму!
– Ты думаешь, у них есть для тебя новости? Подожди, придет лето, пойдешь, наконец, и пересчитаешь свои столбы один за другим! – даже сейчас не удержалась, чтобы не поперечить мужу, Татьяна Афанасьевна, а ведь молчание губернского центра и вправду не могло затянуться на месяцы.
По воскресеньям Иван Александрович при парадном мундире отправлялся вместе с женой в церковь. Перо на ее шляпе колыхалось в такт пению, а в момент, когда все молились за государя и государыню, и сам голова присоединялся к поющим. Каждый день проверял он крепость, одно из немногих кирпичных строений в городе. «Никаких изменений, извольте осмотреть, все на месте», – докладывал ему комендант. Двадцать вахитинских ссыльных были по-прежнему здесь, так же как были на месте аптекарь, поп, жена городского головы, перо на ее шляпе и собаки за заборами, потому что здесь им и должно было быть.
Самым главным событием года в Вахитино была весенняя ярмарка, но и она не смогла бы наделать такого переполоха, какой вызвали вошедшие в город с юга, со стороны реки, солдаты Преображенского полка.
Тревогу забила Надя-дурочка, дочь прачки Нины, которая принялась метаться по улицам и верещать, как белка:
– Солдаты, солдаты, гляньте, люди добрые!
– Уймись, Надя, что за солдаты тебе мерещатся?!
– А девка-то правду говорит, смотрите!
В город, вслед за конными эстафетными, выспрашивающими, где городское начальство, входил полк. Солдаты шли под полковыми знаменами длинными походными колоннами, а за ними следовали артиллерия, груженые повозки, лошади. Они шли нескончаемым строем, печатая тяжелый и неровный шаг, с истощенными лицами и потухшими взглядами, будто побывали в таком месте, после которого их ничего уже не могло заинтересовать. Казалось, они не видят ни городовых на улице, ни детей, ни женщин, ни вышедших им навстречу священника и коменданта крепости, ни даже самого городского голову.
Полковник князь Ипсиланти возвышался на лошади столь величественно, что казался ожившей статуей святого Георгия, которая стояла в городской церкви
[1].
– Смотрите, там флейты и трубы, и еще барабаны! – сыновья Ионы-бакалейщика увидели полковой оркестр и стали пролезать прямо под телегами, на которых он двигался.
Солдаты, несмотря на усталость, шли под звуки марша – так приказал полковник. Едва завидев в свой бинокль городскую колокольню, он отдал распоряжение остановить полк, перестроиться в походные колонны и вступить в город под барабанный бой. Полковник поправил на шее ослепительно-белый шелковый шарф, будто собирался вводить свой полк не в Вахитино, а в сам Петроград, под Арку Главного штаба, навстречу государю императору.
Всегда замкнутый и сдержанный, не допускающий никакой фамильярности, никаких разговоров на дружеской ноге, князь тем не менее разделял все, что выпадало на долю его солдат, – грязь, непосильную бесконечную дорогу, морозы. День за днем он жил их жизнью с тех пор, как была потеряна последняя связь с верховным командованием.
Сам великий князь Николай
[2] подал эту идею государю на последнем заседании Государственного совета:
– Не нравится мне наш Преображенский! Разве здесь ему место? Они еще с крымских кампаний с турками воевали, такими молодцами себя на южных границах показывали, ваше императорское величество! Туда их, на юго-восточный фронт!
И царь согласился.
Прежде чем поставить августейшую подпись на указе, Николай II помедлил, и золоченое перо замерло в воздухе.
– Царевич будет вашим почетным шефом.
– Эту честь полк будет отстаивать до последней капли крови, ваше величество! – ответил императору старший адъютант, вытянувшись по стойке смирно и щелкнув каблуками.
И полк из Галиции двинулся по нескончаемым российским дорогам за Каспий.
Командующий Преображенским полком князь Ипсиланти, друг великого князя Николая с детских лет, пытался помешать переброске. Ему претили восточные традиции: вечная азиатская привычка поддерживать мир, исподтишка готовясь к войне, противоречила его представлению о военной славе. Он хотел бы драться в Пруссии и Померании с немцами. Воспитанный в Париже в последние годы царствования Наполеона III матерью, греческой княгиней и дочерью маркиза Санторино, он с детства проникся ненавистью и презрением к азиатам, чувствами, которые греки всегда питали к ним.
