– Если я умру, всем вам грозит опасность. Не жить вам без моей силы, но ты, ты должна хорошенько затвердить, чему я учил тебя. Царь слаб и беспомощен, и тебе должно взять от моей силы и укрепиться в ней.
Она, сдерживая слезы, умоляла его не покидать ее.
– Дни царствования твоего отца сочтены. Ты уже поняла, что нет у него абсолютной власти. Но я здесь, я рядом с тобой, Таня. Я буду с тобой и потом, ты сможешь позвать меня, когда захочешь.
Когда ей и сестрам сообщили о смерти Распутина, она уже знала об этом, знала еще с ночи. Она смотрела на почти лишившуюся сознания мать и думала о короне отца, о двуглавом орле, у которого не оказалось достаточно силы, чтобы спасти единственного настоящего мужчину в империи. Ей подумалось, что Распутин просто устал от здешнего слишком узкого для него мира и поэтому ушел в другое измерение, туда, где сможет вздохнуть полной грудью, раскинуть длани так, чтобы ему никто не мешал.
Все эти долгие месяцы в неволе Татьяна то и дело прибегала к тому, чему научилась, но лишь для того, чтобы поговорить с ним. И только в Екатеринбурге к ней пришла мысль о том, что с помощью своей силы она должна разорвать кольцо, которое сжимается вокруг ее семьи. Время уже пришло, однако ей хотелось, чтобы ее отец в этом убедился сам, сам осознал, что ничего другого им не остается, и решился принять помощь Распутина.
Но в последнее время в этом доме стали происходить странности, которые смущали ее все больше. Казалось, что кто-то, остававшийся до этого момента в тени, готовится помешать ее решительному шагу и вводит в игру новые силы, которых она не знает и бороться с которыми не умеет. Птицы на крыше дома, затем орел, а потом, ночью, соловей и странные слова Алексея. Воздух над Ипатьевским домом был пропитан предощущением грозы, схватки между могучими и таинственными силами, тучи сгущались с каждым днем, потому отец и не мог найти себе места.
Ах, если бы только ее близкие знали, как страстно она хочет спасти их, если бы она умела объяснить им, что ее воля, воля Распутина, все еще может спасти их! Но ей приходилось сдерживаться и молчать, и не только потому, что она боялась растревожить их слишком сильно или преждевременно обнадежить. В отце, стоически колющем дрова, и в Алеше, который так спокойно переносил тяжкий приступ болезни, она чувствовала сопротивление – помощи ее покровителя они не хотели. Татьяне приходилось ждать подходящего момента.
Глава семнадцатая
Ипсиланти дал приказ завтра сниматься с лагеря и двигаться на Тобольск. И солдаты принялись закатывать пушки на повозки, собирать палатки, где хранилось оружие, располагались медсанчасть, штаб, кухня, укладывать вяленое мясо и прочие припасы, закатывать на телеги большие бочки с родниковой водой. Некоторые пытались избавиться от вшей. Кисло пахло топленым салом, шкурами, лошадиным навозом. Теперь в каждой палатке, где раньше располагалось по трое солдат, осталось только по одному. Мысли оставшихся часто возвращались к тем, кто ушел с Кайджаром, к тем, для кого возвращение домой стало невозможным. Стоило бы им только объявиться, как военный трибунал сослал бы их снова в Сибирь, в один из каторжных централов, где узники весь остаток жизни проводили в изнурительном труде. Теперь их вечным жребием была дикая жизнь в тайге, безжалостный людской суд, суровая зима и таежные опасности. Тот же, кто остался верен присяге, сохранил хотя бы надежду в один прекрасный день, когда закончится война и этот поход, вернуться домой и увидеть жену, мать, детей.
Проклятый Кайджар, это он подбил их товарищей на побег, это он приговорил их к такой жизни! Ипсиланти должен был расстрелять хитрого азиата, который давно хотел сманить их за собой в лес, а вместо этого князь поддался охотничьей эйфории и даже подарил мерзавцу сто серебряных рублей в награду за убитого тигра. Те, кто остался с полком, были большей частью значительно старше покинувших лагерь, поэтому их не взволновали слухи о жительницах таежного селения, а история Игната вообще дошла до них только слабым эхом. Да и сам Кайджар не был для них значительной фигурой. Они едва помнили этого маленького кривоногого человечка, который взялся обучать солдат охоте и организовал экспедицию для поимки тигра, они помнили лишь, что он плохо говорил по-русски и предпочитал объясняться телодвижениями, как животное.
Они устали от азиатских странностей, им уже невмоготу было оставаться здесь, в этом мире, таком жестоком и непохожем на тот, к которому они привыкли. Они мечтали о родном доме, об уютной печке, о разговорах долгими зимними вечерами у огонька, когда в кладовке достаточно запасов и можно спокойно ждать весны. В деревнях их дожидались поля, каждое лето рожавшие столько зерна, что человеческие руки с трудом могли обмолотить всю эту золотую реку, вскормленную благословленной Богом землей. Они хотели домой несмотря, на то, что там их ждала холопская зависимость от хозяев – графов, князей, важных господ, вроде Ипсиланти и Хабалова, – которые иногда наезжали посмотреть на обмолот, поднося по чарке водки старосте и крестьянам, чтобы потом забрать в свои хранилища большую часть божественной благодати – зерна. Но даже после этого самим работникам оставалось достаточно, чтобы заплатить налоги и не умереть с голоду.
Как, бывало, возвращались они домой с ярмарки и выкладывали деньги за зерно на стол прямо перед носом жены! Это значило, что семья может спокойно жить целый год. «Если снова не начнется война, и тебя не заберут в солдаты, как твоего отца тридцать лет назад, как твоего брата», – отвечали им обычно женщины. Это была самая страшная угроза в их тяжелой, но спокойной и налаженной жизни – война. Она отрывала мужчин от дома, уносила в неизвестные края, заставляла стрелять и убивать незнакомых и непонятно в чем провинившихся людей.
Наконец-то Ипсиланти дал приказ отправляться, и на этот раз они на самом деле вернутся домой, говорили они сами себе, начищая ремни и сапоги, смазывая затворы ружей. Может быть, и к лучшему, что остались в полку только те, кто верен царю, кто не забивал голову странными идеями и мечтал лишь о том, как вернуться в родную деревню. Им казалось, что будет легче добраться до привычного мира, если рядом не будет тех, кто думает иначе. И чем больше размышляли они о том, что случилось с Преображенским полком, тем большей заслугой казалось им собственное их желание вернуться, тем тяжелее становилась вина тех, кто сделал иной выбор. Об ушедших из полка вспоминалось почему-то только плохое, хотя те, ушедшие, всегда были просто горячими головами, не хотели подчиняться приказам, не считали жертвы необходимостью, а тяжкий солдатский труд – первейшим своим долгом.
Тобольск казался преображенцам настолько близким, что они сетовали на тяжесть подвод с провизией. Им в дороге не успеть съесть и малой части заготовленных припасов. Что ж, придется раздать кое-что городским жителям, задобрить тех, кто примет их на постой, пригласит в дом, терпеливо выслушает невероятную историю их похода. О, им было о чем порассказать! Преображенскому довелось пережить то, чем не мог бы похвастаться ни один царский полк. Они до конца остались его частью, они не восстали против Ипсиланти, не изменили присяге. Они уже казались себе немного героями, достойными восхищенных девичьих взглядов и должного почета. Должно быть, тобольский губернатор, давным-давно получивший телеграфное сообщение из Вахитино о том, что Преображенский идет маршем на подмогу царю, уже заждался их, приготовил квартиры.
