Николай вспомнил день коронации, когда он вместе с Аликс должен был проехать по всей столице, побывать на множестве площадей, где собрался народ со всей страны. Силу и необходимость ограничений он осознал много позже, а тогда, в день коронации, он понял только, что больше уже не является человеком по имени Николай Романов, теперь он – поток, зажатый между двумя берегами, он больше не имеет права на что-то личное точно так же, как река не может отклониться от своего русла, призываемая морем и обнимаемая землей. Но после прихода к власти Николай понял и то, что не может в мире быть большей свободы, чем свобода монарха. Он понял, что полюбить свободу по-настоящему можно, лишь отказываясь от нее. Его народ, который много лет жил в принуждении, в покорности обстоятельствам, теперь хотел воли, хотел открытого моря, безбрежности. Он не собирался больше ждать, пока кто-то избранный осуществит его мечты, нетерпение прорвало веками выстроенные дамбы, и теперь вся мощь российской власти разлилась морем по бескрайним землям.
Разлиться-то разлилась, да только уровень воды был низковат, впрочем, никто и не обманывал себя: от паводковых разливов вряд ли можно требовать морской глубины. В этих водах не проплывет ни один корабль, в этом Николай был уверен. Однажды и революции придется собрать все воды в одно русло, и течение снова понесет их к морю. Он, царь, недавнее живое воплощение власти, знал, что цепи есть и у свободы, знал, сколько насилия нужно, чтобы претворить в жизнь любой абсолютно справедливый закон. Не существовало ни одного акта власти, который не наступал бы кому-нибудь на горло, и сама свобода тоже подчинялась железным правилам.
Николай услышал, что где-то по соседству плачет ребенок. «Этот малыш никогда не сможет объяснить матери, почему он плачет, а мать тоже никогда не узнает, почему всхлипывает ее сын. И все же он продолжает плакать, а она – мучить себя вопросом, откуда эти слезы», – говорил себе Николай. Плач вернул его к реальности, и он наконец заметил терпеливого Труппа.
– Что там, говори, – Николай уже видел, что приближаются надзиратели: время, отпущенное на прогулку, закончилось.
Он уже поднимался по лестнице, а пение реки все еще было слышно. Он прошел в кухню и открыл кран, чтобы напиться. Он пропустил воду, чтобы она стала прохладнее, еще прохладнее, и никак не мог решиться пить, думая о том, какой замечательно прохладной будет вода, если подождать еще немного. Та к он и стоял бы с пустым стаканом в руке целую вечность… Ему казалось, что он помогает реке, которую не видит.
Аликс, наконец, задремала, и Демидова, совершенно расстроенная, рассказала царю, что во всем виновата только она сама: по неосторожности порвала мешочек, который был так дорог царице. Николай, чтобы не будить жену, решил почитать. Но строчки пробегали перед глазами, не оставляя в голове никакого следа, потому что за спиной он чувствовал леденящее присутствие зеркала: откуда-то из бесконечной дали к нему приближался гость. Свет внезапно убавили, предгрозовые серые тучи вплыли через окно в комнату. Как резко все переменилось!
Птицы примолкли перед грозой. Потом, резко и неожиданно, на дом обрушился первый шквал ливня, такой сильный, что, казалось, сама Исеть изменила течение и ринулась на них с неба. Ставни захлопали от ветра, двери распахнуло сильным сквозняком. Аликс проснулась и, не понимая, что происходит, стала звать на помощь; Алексей молча наблюдал за матерью со своей кровати; Татьяна следила за отцом через зеркало, тот оглянулся и встретился с ней взглядом – и все это в одну секунду.
В наступившей темноте почти ничего не было видно, и все же у самого горизонта солнечные лучи прорывались сквозь тучи, но свет их был смазан, размыт дождем. Николаю казалось, что он никогда прежде не видел столь странного неба. Похоже, всю свою мощь гроза обрушила именно на Ипатьевский дом, а сотней метров подальше от него туч как не бывало. Из всех обитателей дома только Татьяна оставалась невозмутимой, будто ничего и не произошло, и в десятый раз перечитывала письмо своей подруги Анны Татищевой, которое получила еще в Тобольске. Николай даже приблизительно не мог бы сказать, сколько времени прошло с того момента, как разразилась гроза. Закончилась она так же неожиданно, как и началась, будто природа решила поиграть с ними. Аликс, похоже, забыла о своем нервическом приступе.
Вечером, прежде чем приступить к ужину, Николай перекрестил всех родных и домочадцев, и тут же дождь обрушился на дом с новой силой. Все начали есть в молчании, то и дело беспокойно поглядывая на окна, залитые потоками воды, подсвеченными кровавыми бликами молний.
– Что это за странный дождь, папа?
– Просто сильная гроза, летом они бывают, Алеша, хотя таких коротких и внезапных мне прежде видеть не случалось. Наверное, для этих мест, для этого климата все в порядке вещей.
– Небо протекло над нами, это Татьяна украла у него воду. Николай ничего не ответил и посмотрел на жену, изумленную и растерянную. Сам он, казалось, все понял.
Ночью он долго не мог заснуть. Цикады пели, как и накануне, а воздух был таким теплым и прозрачным, что жуткая вечерняя гроза, казалось, просто всем приснилась. Высоко в небе повис полумесяц луны, такой неправдоподобно совершенной, идеально правильной формы, будто был нарисован Анастасией к одной из любимых Алешиных сказок. Снова запел соловей. Сегодня он пел совсем по-другому, его песнь была много жалобнее, в конце каждой трели звучала высокая дрожащая нота с какой-то вопросительной интонацией, молчание после которой казалось ожиданием ответа. Николай понимал, что должен слушать, но что-то отвлекало его, что-то связанное с рекой, с кузнечиками, с ночными мотыльками, с луной в небе. Жизнь звала его, было так сложно преодолеть отчаяние от необходимости прощания с нею, жизнь все еще была прекрасна, даже за высоким забором Ипатьевского дома. Но было стыдно не выслушать того, что хотел рассказать ему соловей, такой замечательный певец.
– У меня нет больше ни времени, ни сил, чтобы искать спасения, я больше не могу слушать тебя! – И Николай посмотрел на свое кольцо с сапфиром, отражающее холодное сияние луны. Это было кольцо его отца, оно сидело на пальце так прочно, что снять его было невозможно.
– Дослушай, я перелетел через всю Сибирь, чтобы попасть к тебе, не будем терять времени, – молил соловей. – Ты должен остерегаться того, кто находится здесь, будь осторожен, послушай меня, Николай, послушай, – настаивал жалобный голос.
Вдали за садом Исеть замедлила свой бег, попридержала течение, чтобы не помешать соловью рассказывать царю то, что он должен был рассказать. Юровский спал в своей комнате на первом этаже после вечернего заседания Совета в гостинице «Америка». Дыра в небе, через которую сегодня полилась вода, должна быть заделана, и найдется множество способов навести порядок. Теперь об этом позаботится он, раз сама история оставила белое пятно в судьбе Романовых телеграммой из Москвы Уральскому Совету. В кармане Юровского еще лежали те листки, на которых большевики написали имена одиннадцати узников Ипатьевского дома, чтобы проголосовать за смертный приговор. Их жалость сохранила жизнь только одному человеку – юному поваренку Харитонова, Леониду.
