Тобольск недолго оставался без власти, вскоре прибыл сюда целый полк красных. Их командир, народный комиссар Никольский, объявил, что не будет в России больше ни богатых, ни царя, что война окончена и землю вскорости раздадут крестьянам. Город не знал, кому теперь верить. С тех пор жизнь в городе пошла совсем другим манером.
Из централа выпустили каторжников. Кованые ворота открылись, и на свет божий вышли бывшие государственные преступники, те, кто покушался на жизнь еще деда нынешнего государя. Они пошатывались от свежего воздуха, жмурились, единожды взглянув на солнце, которого не видели столько лет и которое уже не надеялись увидеть. Но когда самым последним из ворот появился один разжалованный офицер, старый, но все еще могучий, женщины бросились врассыпную, осеняя себя крестом. Этот человек, террорист, был таким высоким и мощным, что много лет назад его так и не смогли втолкнуть в крошечную камеру, которая полагалась арестантам. Поэтому его заперли в угловой башне, из зарешеченного окна которой он все эти годы каждое утро рассказывал детям свою историю, увещевая их никогда не покидать своего города, никогда не повторять ошибки, которую он сам сделал в юности, когда спрятался в купеческой подводе, чтобы тайком пробраться в Петербург.
После этого новые городские власти заставили замолчать юродивого, который в неизменных лохмотьях круглый год бродил по улицам города, летом покрытым пылью и скользким от льда зимой, и рассказывал о том, что происходит в Москве и Петрограде, собирая по вечерам вокруг себя толпы людей, не знавших, чем заняться после работы, и желавших послушать сказки о дальних краях и невероятных событиях.
Председатель городского совета, расположившийся в губернаторском доме, из которого сделали что-то наподобие военного штаба, объявил, что люди не должны слушать всяких сумасшедших, собирающихся на улицах, а должны читать газеты, которые выпускает большевистское правительство и в которых написана чистая правда.
Этот же самый, полный революционного запала, безрассудный комиссар приказал остановить единственные в городе часы на Спасской башне, подарок царицы Елизаветы, с тяжелым календарем из белого мрамора, на котором в течение двух столетий появлялись и исчезали годы, месяцы и дни российского летоисчисления, отстававшего от всего остального мира, в то время как старый часовой механизм отсчитывал минуты. Горожанам предписывалось носить с собой хронометры, чтобы приучиться к точности и не зависеть от частых ошибок старого часовщика Агаджаняна, армянина, получившего эту должность в наследство от отца, который, в свою очередь, унаследовал ее от деда. Старик был уже не тот, что прежде. Зимой он впадал в состояние, близкое к спячке, и часто забывал менять дату, поэтому время в Сибири зимой почти останавливалось.
После всех этих нововведений, после скорых и частых перемен в привычном укладе жизни, после странных и противоречивых новостей, которые долетали сюда из большого мира, толпа, собравшаяся на площади, чтобы всласть повеселиться с балаганными артистами и трюкачами в канун любимого праздника, была до крайности раздражена фокусом с рублями. Владимиру пришлось срочно спрятаться за импровизированным занавесом, чтобы укрыться от града камней и монет, обрушившихся на сцену. Только позже в толпе раздались здравые голоса, что вряд ли Владимир и его акробаты виноваты в случившемся, что эти монеты – настоящие рубли и копейки нового правительства.
Как больной, который только в привычной постели может найти облегчение своим болям и мучается от необходимости вставать, когда приходит доктор, так и Тобольск был городом, мечтавшим вернуться к привычному покою, к своим летним ярмаркам, к празднику Спаса и гуляньям после сбора урожая, к обычаям, освященным веками. Почему бы не оставить город в покое, зачем и кому пришло в голову растревожить его, привезти сюда царя, послать полк красных солдат, нового советского комиссара?
С тех пор как в апреле, том самом апреле, когда царская семья покинула город, снова заработал телеграф, новости обрушились на бедных горожан как дождь, от которого нельзя укрыться. Пришло известие, что с маршем на Тобольск идет под началом князя Ипсиланти знаменитый Преображенский полк, созданный еще Петром Великим. И зачем они только идут сюда? К счастью, эта новость оказалась обычной уткой: месяц проходил за месяцем, а полк все не появлялся, и тогда стало ясно, что опасность нового солдатского нашествия городу не угрожает.
А конца нововведениям все не было. Однажды красный комиссар, предварительно закрыв некоторые церкви по причине «плохого посещения их паствой и ненужности новому обществу» и вернув ключи епископу, предпринял в сопровождении сотни солдат инспекционный обход монастырей. Он желал выяснить, сколько монахинь-затворниц находится за монастырскими стенами. Никто не мог назвать ему точного числа, даже епископ Гермоген, которому было девяносто семь лет и который давно уже одряхлел, обессилел и ослеп. Люди, напуганные таким кощунством, попрятались по домам, чтобы не слышать возмущенных криков и протестов монахинь, которых солдаты прикладами выталкивали из келий для счета. Количество затворниц показалось главному городскому комиссару непомерно большим, и он тут же издал приказ отправить половину монахинь по домам, чтобы они «занимались общественно полезными делами и не валяли дурака».
Сам старый епископ тоже никогда не был в восторге от того, что в городе столько желавших удалиться от мира. Ему не хватало священнослужителей для обычных церквей, а затворниц становилось все больше, и все чаще они требовали от него новых пастырей и исповедников. Он несколько раз позволил себе обратиться к ним, стоявшим тесно на возвышении для хора, чтобы разъяснить: нигде в Священном Писании не сказано, что Бог требует служения в молчании и отказе от семейных обязанностей. Но врываться в монастырь и силой разрывать союз, который эти бедные души заключили с Господом, – неслыханное дело! Иерарх еще раз посетовал на непонятное упрямство Священного Синода, который вот уже много лет как не может послать ему молодого преемника. Тем, кто придет навестить его, он непременно сообщит, как сильно болит душа его за безразличие земляков к тому, что случилось с монахинями.
Но добровольно ушедшие от мира монахини Тобольска, грубой силой революционного оружия вырванные из затворнической жизни, сумели отомстить за оскорбление солдатам и за безразличие горожанам. Они хорошо знали своих земляков, знали, кто чей брат, отец, дядя, это их грехи они отмаливали в своем добровольном заточении. И о грехах они знали немало: многие женщины приходили к насельницам за праведным советом, рассказывая о горестях и тайнах своих семей. Монахини, которым пришлось вернуться домой, увидели, каким камнем на совести их близких лежит трусость, проявленная в день монастырского погрома. Матушка Пульхерия, сестра Владимира и бывшая игуменья, на следующую же ночь после кощунственного набега, учиненного комиссаром, явилась к брату, убравшемуся со своей бродячей труппой на окраину Тобольска и готовому назавтра же отбыть из столь негостеприимного города. Они проговорили один на один два часа кряду. Сразу же после этого Владимир закрылся в своей комнатушке с Атанором, Соланж, Надей и всеми артистами и акробатами.
Две ночи спустя горожане были до смерти напуганы голосами, которые очень напоминали голоса их умерших близких. Обитатели загробного мира угрожали жителям Тобольска самыми страшными несчастьями за их овечью покорность тем, кто правит городом, и тому, что в нем происходит. Многие обыватели, так и не набравшиеся смелости выйти на улицу и зарывшиеся поглубже в одеяла, узнавали в звучащих голосах голоса своих матерей, отцов, братьев, лишь чуть-чуть смягченные странной, слишком женственной интонацией.
