Три или четыре дня кряду повторялись наши вечерние экскурсы. Мы изрезали все дороги и тропинки. Возвращаясь, я вздумал забраться несколько в чащу, в сторону от дороги. Я шел со всевозможной осторожностью, медленно ступая и держа саблю под мышкой; работники, притаив дыхание, пробирались за мною. Вдруг раздалось несколько выстрелов, и пули прожужжали над нашими головами. Испуганные абруццы согнулись в три погибели и поворотили назад, с намерением выбраться на дорогу. Они, конечно, поступили очень не расчетливо. За нами могла быть погоня, а в кустах спрятаться было несравненно легче, нежели на ровной дороге; убежать же от конной погони нечего было и надеяться. Уговаривать их и объяснять им всё это было некогда, а одному оставаться было слишком невыгодно, и в отправился вслед за ними. Она бежали так быстро, что угнаться за ними я не мог. Погони однако никакой не оказалось; но едва мы прошли, или правильнее пробежали, несколько шагов, снова раздались выстрелы, и несколько пуль впереди нас взбороздили землю почти у нас под ногами.
Очевидно, что невдалеке был поставлен пикет, состоявший (насколько можно было судить по выстрелам) из пяти или шести человек. Если б их было больше, они непременно вышли бы помешать нам работать; по крайней мере, вслед за первым залпом пяти или шести ружей, тотчас бы выстрелили остальные. Тут же между выстрелами протянулось довольно времени, употребленного, конечно, на заряжение ружей; наконец уже одно то, что первые выстрелы были взяты слишком высоко, а вторые слишком низко, давало заключать, что стреляли одни и те же.
«Сообразив всё это, я увидел, что опасности особенной не было и старался объяснить это работникам, которые при выстреле все повалились на землю. Странное это дело, подумаешь, – проговорил, вставая, несколько сконфуженный бритый детина лет тридцати с плутовской физиономией, – ведь летит она, проклятая, словно жук какой или комар, а ведь так сердце и екнет, как услышишь этот мерзкий визг».
Бурбонцы не сочли нужным беспокоить наше дальнейшее путешествие. После нескольких минут скорой ходьбы, мы выбрались наконец на большую капуанскую дорогу, шагах в двухстах от арки. Тут нашими стараниями была воздвигнута баррикада, которая служила нам самым передовым пунктом. В то время, пункт этот занимал полковник Коррао
[89] (впоследствии генерал), с батальоном сицилианцев. Коррао – тип сицилианского буржуа средней руки: фанатик религии, понимаемой им по-своему, фанатик итальянской народности и идей молодой Италии, без особенного образования, но с громадным запасом того добродушно-насмешливого здравого смысла и лени, которые составляют отличительную черту обитателей юга. От прочих своих соотечественников он отличался своей хладнокровной, сознательной храбростью, так редкой в сицилианцах.
Баррикада, о которой я говорил, была набросана наскоро из материала, какой попадался под руку. Рва совсем не было и подобия. Я хотел воспользоваться остававшимся свободным временем и распорядился немедленно об окончании баррикады. Работники, довольные счастливым исходом нашего последнего предприятия, весело принялись за дело, припевая свои народные горные напевы.
Коррао сидел на барабане; возле него живописной группой расположились несколько человек офицеров и солдат его батальона и вели оживленный разговор. Я присоединился к ним. В стороне солдаты лежали на солнце у сложенных в кучки ружей. Впереди, между деревьями, ярко виднелись белые башни и колокольни Капуи; на Сант-Анджело гремели пушки. Их сухой, отрывочный гул раздавался странным диссонансом среди местности, которая казалась созданной для сцен иного рода. Молодой медик, с черной бородкой, живописно стоял, опершись на щегольской карабин. Новая красная рубашка, с широкими складками, облегала его могучую грудь и плечи. В выговоре легко было узнать венецианца. Он с жаром рассказывал о своем побеге из Виченцы, где его принуждали вступить медиком в австрийское войско. Каждое его слово дышало пылкостью молодости. В 48 г., он был почти ребенок, но принимал деятельное участие в геройской защите Виченцы против Радецкого
[90]. Там, подле церкви на Монте-Берико, где битва была особенно упорна, погибли тысячи храбрых с обеих сторон. Мраморная колонна с приличною надписью поставлена на память убитых из лагеря победителей.
– Alt! Chi va la
[91], – закричал неистовым голосом часовой и вскинул на прицел свое ружье.
Все подбежали к нему. По дороге из Капуи пробирались две фигуры, которых вида и одежды нельзя было различить. Несколько солдат с заряженными ружьями выбежали вперед.
– Picciotto!
[92] – флегматически заметил Коррао, – не пожалей глотки, закричи им, чтобы прямо шли сюда.
– Ну, а как они в сторону, да тягу, – возразил толстый часовой с отвисшими рукавами рубахи, что еще больше давало ему вид Пульчинеллы
[93], которого и без того напоминала вся его фигура.
– А если они в сторону да тягу, – повторил полковник, – то пошли им на дорогу по золотнику свинца на брата, и увидишь, что они не далеко уйдут с этой ношей.
Шедшие приостановились; один из них упал на колени. Солдаты прицелились в них, и махали им, чтоб они шли вперед; те однако не двигались с места.
– Gigillo!
[94] – крикнул полковник своему денщику, – возьми моего жеребца да лети во всю прыть и приведи сюда этих двух животных. Sarà qualche spia (верно шпион), – прибавил он, обратясь к нам.
Денщик поспешил исполнить приказание полковника, и через минуту он уже мчался на лихом вороном жеребце, размахивая руками и ногами.
Прохожих привели. Один – худой, загорелый лет сорока, в одежде мужика; другой – мальчик лет восемнадцати, одетый прилично, по-городскому, с полным лицом, бледным от страху. Его черные волосы были сильно припомажены и щегольски причесаны, с английским пробором на затылке. Оба они дрожали от страху и судорожно повторяли: «Viva l’Italia… Siamo tutti fratelli… Non ci fate danno (мы все братья… не делайте нам зла).
– Зла вам никто делать не намерен, – грозно сказал им Коррао, – а вы рассказывайте, что вы тут таскаетесь? Да чур не лгать, а то добра не будет.
Мальчик приободрился первый. Он рассказал, что у него семейство в Капуе, что сам он жил в Неаполе, что несколько дней тому назад, сильно опасаясь за участь своих родных, он решился отправиться в осаждаемый город. Через наши аванпосты он прошел благополучно, и обратился к генералу, командовавшему неприятельской передовой линией. Там ему выдали позволение отправиться в город. Но едва он явился, его схватили, начали издеваться над ним, били и потащили в каземат, грозя расстрелять его на следующий день, как изменника и шпиона. В каземате продержали его двое суток, без пищи, и наконец сегодня выпустили его оттуда, вывели за передовую линию и прогнали, говоря, что если он в другой раз попадется, то уже так дешево не отделается.
