Я сидел на дебаркадере. Несколько человек, по преимуществу национальных гвардейцев из Сорренто и Нолы, ожидали поезда вместе с нами.
Небольшое число оставшихся в Казерте жителей, женщин и детей, второпях бежали к дебаркадеру, захватив что могли из своего имущества. Я помню женщину лет тридцати, в трауре, с очень бледным и красивым лицом. Она вела под руку двух детей, тоже в черных платьицах. На лице ее было видно безвыходное, тяжелое горе; она шла скоро, но какою-то странною походкой, словно автомат; казалось, она ничего не видела и не слышала. За ней бойко шла нянька лет восемнадцати, с ребенком на руках. Ее черное платье с плерезами очень странно шло к красивому живому лицу. Она была очень испугана, горько плакала, целовала своего питомца, а потом вдруг начала смеяться, увидав толстого лавочника в одежде национального гвардейца, запыхавшегося и выбивавшегося из сил, чтобы застегнуть не сходившийся поверх шинели бандульер
[126].
Мы были героями группы. Вокруг нас собралась целая толпа и требовала, чтобы мы рассказывали о вчерашнем деле, о котором носились очень смутные слухи. Товарищи мои, два раненые в руку, один в ногу, не заставляли себя просить, но так как они больше всего напирали на свои собственные подвиги, то возбуждали только ужас и сочувствие дам, а любопытству публики не удовлетворяли. Один из окружавших узнал меня и сказал присутствующим:
– Да вот мильбицева штаба офицер; от него всё можно узнать подробно.
Все бросились на меня, и никому не пришло в голову, что заставлять человека израненного и в лихорадке рассказывать скучные и мелочные подробности битвы было бесчеловечно. Видя, что отделаться было невозможно, я принялся рассказывать, но не успел дойти до половины, как у меня кровь хлынула изо рта. Десять рук мужских и дамских, и в грязных, и в раздушенных перчатках протянулись ко мне. К сожалению, одного усердия, хотя бы и совершенно искреннего, не для всякого дела довольно, и их заботливость обо мне причинила мне несравненно больше вреда, нежели пользы. Черная женщина подошла к нам; вид ее внушал окружавшим какое-то особенное уважение. Она протеснилась сквозь толпу меня мучивших и, забыв на минуту свое горе, стала поправлять мои перевязки.
– У вас есть мать? – спросила она едва слышным голосом и склонясь надо мною.
Я отвечал утвердительно.
– Я не понимаю, как может человек забывать всё и добровольно мешаться в эти кровавые дела. Как бы ни были добры ваши намерения, но нужно очень злое сердце, чтобы принять на себя тяжелую обязанность мстителя. Молчите, – добавила она, заметив, что я хотел возражать, и тотчас же окончив дело, отошла в сторону.
Между тем пришел ожидаемый поезд. Все бросились было туда. Guardia di sicurezza делала отчаянные усилия, чтобы помешать этому наплыву, при котором многие рисковали быть задавленными. Принуждены были отодвинуть вагоны, чтобы дать время высадиться приехавшим солдатам.
Вдруг раздалось несколько выстрелов; за ними другие, и скоро открылся живой батальный огонь. Несколько человек вооруженных национальных гвардейцев и праздно стоявших гарибальдийцев побежали на площадь. Смятение увеличивалось; начались дикие сцены отчаяния, крики и рыдания.
Вновь пришедшие солдаты, не успев построиться, побежали, ободряемые своими офицерами. Нас усадили в пустой вагон. Поезд опять подошел к дебаркадеру. В одно мгновение ока, вагоны наполнились и переполнились; стояли, сидели друг у друга на коленах. Несколько гарибальдийцев, побросав ружья, взобрались туда же. Между ними было два-три офицера. Их приветствовали громким свистом. Не успевшие уйти со станции железной дороги солдаты настоятельно требовали, чтобы все не раненые вылезли из вагона; те старались спрятаться за пассажирами.
Несколько ружей просунулось в окна вагона и угрожающие голоса требовали возвращения трусов. Стража не могла ничего сделать. Объявили, что поезд не тронется с места, пока в нем будет хоть один не раненый военный. Почти силою высадили их оттуда. Перестрелка усиливалась; раздались два или три пушечные выстрела; наконец, машина свистнула, и тяжело нагруженный поезд покатился по рельсам.
Окончание этого дела я узнал уже потом. И тут, как всегда, дух грабежа и отсутствие дисциплины погубили бурбонское войско. Авангард их, почти не встретив сопротивления, дошел до площади и завладел дворцом, где помещались наши магазины. Вместо того, чтобы воспользоваться преимуществом своего положения и помогать своим, они принялись расхищать находившиеся там вещи. Наши небольшими кучками собрались на площади, готовясь дать нападавшим геройский отпор. Отряд кавалерии собирался атаковать их и открыть дорогу своим. Между тем, благодаря распорядительности старших гарибальдийских офицеров, были вывезены на площадь две небольшие пушки. Их скоро уставили против неприятельской конницы и дали залп. Бурбонцы с первого же раза поворотили и бросились бежать, потоптав шедшую за ними пехоту. Наши в беспорядке бросились на них. В узкой улице началась резня. Выходы были заперты, пощады не давали; напрасно несчастные бросали ружья: офицеры не могли сдержать остервенившихся солдат. Вчерашние подвиги бурбонцев были еще слишком свежи в памяти; мстительные итальянцы не прощали их варварского обхождения с пленными. «Это не солдаты, а разбойники! Их всех нужно истребить!» – кричали они. «Вчера они живьем сожгли наших раненых!» – напоминал один. «Они переоделись в красные рубашки и воровским образом хотели завладеть нашим Гарибальди». И дорого платили несчастные за этот неудачный маскарад. Около часу продолжалась резня…
Больше двух тысяч пленных, артиллерия и лошади достались в наши руки. Несколько сот разбежались в горы и за ними отправились на охоту. Между пленными были два генерала и несколько полковников. Колонна эта не имела главноначальствующего. Так печально окончилось это предприятие, на которое бурбонцы употребили столько сил и на которое так твердо надеялись.
В Неаполе, нас встретили плац-офицеры и в извозчичьих колясках отвезли нас на наши квартиры. Город был украшен флагами. По улицам ходили толпы с криками и музыкой. За нашими колясками бежала толпа, крича: «Viva Garibaldi» и «Победители при Вольтурно».
Мой толстый амфитрион выбежал ко мне навстречу. Он похудел после нашего последнего свидания; жаловался на хлопоты и тревоги.
– Вчера и вообразить невозможно, что мы всё здесь вынесли, – рассказывал он, – говорили, что Джиджилло
[127] непременно вернется; демонстрацию ему приготовили. Я уже собирался приготовить белое знамя с проклятой яичницей
[128].
Реакционеры действительно были твердо убеждены, что дело 1-го октября решится в пользу бурбонцев. Со своей стороны, они приготовляли в самом Неаполе реакционное движение и распускали тревожные слухи. Национальная гвардия всю ночь стояла под ружьем, и многочисленные патрули обходили город по всем направлениям. Говорили, что Гарибальди убит еще при начале сражения, и что вместо его солдатам показывали его секретаря, который действительно напоминает его лицом и фигурой. Известию о победе доверяли мало; впрочем, и нас самих оно поразило неожиданностью.
