– Аccelenza! – прокричала она очень сердитым голосом, хотя старалась сделать его по возможности любезным.
Мне самому стало очень неловко, и я посердился несколько на свою любознательность, которая очень нередко ставила меня в подобные этому неловкие положения. Чтобы как-нибудь выпутаться из него и придать своему посещению какой-нибудь смысл, я потребовал вина. Санджованнара между тем молча рекомендовала меня своей публике. Кто был в Неаполе, тот знает эту манеру их говорить руками и глазами также ясно и понятливо, как языком, а порою яснее и понятливее. Взгляды публики, не переставая выражать несколько недоверчивое изумление, становились всё менее и менее враждебны.
Я уселся на изломанном табурете возле рыбака и, когда мне принесли вино, налил стакан, и предложил его ему, как требовали законы неаполитанской вежливости, с простою фразой:
– Volete favorire?
[160]
Рыбак помочил губы в моем стакане и предложил мне тотчас же свой. Пока я пил, он шепнул что-то на ухо джеттатору, – вероятно, каламбур на мой счет, потому что тот улыбнулся как-то совершенно особенно, а сам рыбак засмеялся довольно громко и бесцеремонно.
Я дерзко взглянул на него, стараясь показаться рассерженным. В подобных случаях начать разговор всего легче с небольшой ссоры, а мне во что бы то ни было хотелось расшевелить моих онемевших собеседников. Правда, что начать ссору с неаполитанским рыбаком, в заведении подобного рода, не совсем безопасно: у этих людей, по их же собственной поговорке, от губ до стилета нет и пяди расстояния. Но моя красная рубашка, а еще больше сабля и револьвер, служили ручательством, что к насилию со мною они сразу не прибегнут.
Рыбак встретил мой взгляд смелым, гордым и несколько насмешливым взглядом. Минуты две он молча и пристально смотрел мне прямо в глаза, потом стал как бы измерять наглядно всю мою фигуру. Украшенная серебром рукоятка турецкой сабли обратила на себя его внимание.
– Bella arma, bella arma (хорошее оружие), – проговорил он, искоса поглядывая на нее.
– Говорят, в ваших руках не худое оружие и эта маленькая игрушка, – сказал я, указывая глазами на стилет, торчавшей у него из-за пазухи.
– Калабрийский, – проговорил он, снисходительно поглядывая на него.
– А мой, помните, был лучше, – сказала подошедшая Санджованнара, прося у меня посмотреть мою шашку.
Ладзароне между тем продолжал импровизировать на прежнюю тему, и прибрав наконец слова, громко откашлялся и обратился к публике, прося выслушать новый куплет. Вот он:
О Francesco! о Gigillo
Ben dovesti tu scampa;
Tu sei troppo picirillo
Tu non saggi governa
[161].
Публика одобрила его произведение, и он принялся снова за гитару.
В это время вошел юноша, постоянно сопровождавший Санджованнару, когда она выходила из своих владений. Он был встречен отчаянным потоком горячих ругательств со стороны своей возлюбленной. Она говорила так скоро и так коверкала слова, что я решительно не мог уловить смысл ее длинной речи. Жестикуляция была угрожающая. Юноша, впрочем, не обратил на это ни малейшего внимания; он лениво приветствовал всю публику общим поклоном, дошел до разостланной на полу циновки, сбросил верхнее платье, улегся на полу и принялся играть с кошкой, которая, как бесенок, выскочила из какого-то темного угла, и уселась у него на плече.
– А он уедет, – сказал флегматически юноша, когда Санджованнара умолкла.
– Кто он? – спросили его со всех сторон.
– Он, – отвечал тот, раскуривая сигару и отплевываясь.
– Вздор, ложь всё, – заметил рыбак.
– Вздор, ложь? – злобно вскричала Санджованнара, и правая рука ее невольно отправилась за пазуху разыскивать ручку стилета, – Дженнаро солгал что ли? Дженнаро не лжет, бездельники, и что говорит он, то правда. Не верите теперь, как и мне прежде не верили, а как увидите, что всё выйдет на правду, так опять ко мне же ластиться станете…
Санджованнара говорила долго. Многих из ее слов я не понял, а из тех, которые понял, очень немногие годны для печати. А потому пропускаю ее длинную и грозную речь, относившуюся не прямо к рыбаку и исполненную непонятных для меня намеков.
Всё это для меня не представляло никакого особенного интереса, и притом я слишком чувствовал, что я здесь лишний; а потому, заплатив за вино (Санджованнара сначала вовсе не хотела брать с меня денег, но потом взяла вчетверо), я вышел на улицу, несмотря на проливной дождь и на потоки, струившееся у меня под ногами.
Как ни интересовала меня личность Санджованнары, я не сумел завязать с нею более тесного знакомства. Биографических подробностей на ее счет удалось мне также узнать не много; но этими не многими поделюсь с читателями. Марианна Десклопис, теперешняя Санджованнара, дочь такой же Санджованнары, как она сама. Откуда пришло к ним это прозвание неизвестно, но настоящее ее имя знают очень немногие из ее приближенных. Мать ее содержала кантину в том же самом месте, где и она. До семи или восьми лет Марианна жила на улице у дверей кантины, стараясь промыслить один или два грани; но куда шли добытые ею деньги, решить трудно, конечно, не на съестное, потому что до этого возраста она вместе с меньшими своими братьями и сестрами (которые потом пропали без вести) делила даровую пищу, молоко своей родительницы. Затем она стала помогать матери размешивать с водою кислое вино и разносить его невзыскательным посетителям, от которых иногда получала по грано или по два. Мать отбирала у нее эти деньги, и взамен их, щедро наделяла ее тычками и подзатыльниками, а она возвращала их в свою очередь ребятишкам, с которыми убегала играть и над которыми имела всегда преимущество не детской и не женской крепости мышц. Затем Марианна завела себе любовника, потом двух. Была ли она замужем, не знаю.
Когда она, схоронив мать, стала полной хозяйкой кантины, ее протежировал один из сильных гаморристов. От него она переняла искусство владеть стилетом и многие из тайн гаморры. Наскучив притязаниями своего покровителя, она выгнала его однажды после семейной сцены из своего жилища, и когда он вздумал сопротивляться, наделила его очень бойкою стилетатою. Свидетели этой сцены побледнели и почувствовали к молодой еще и красивой Санджованнаре глубокое уважение, не чуждое страха. Она сумела воспользоваться своим положением и довольно значительными кушем денег, оставленных ей матерью, составила себе довольно сильную партию и стала сразу сильной гаморристкою. Имея довольно частые столкновения с полицией и жандармами, она душевно возненавидела их, и представлявшаяся возможность от них отделаться увлекла ее сразу. Смелые подвиги Гарибальди в Сицилии пленили пылкую, хотя немолодую уже женщину. Пополнив цветами собственного воображения те немногие подробности, которые ей случалось узнать о народном герое, она, не видав его ни разу в жизни, сосредоточила на нем одном весь запас любви, таившийся в ее сердце. С тех пор слова «родина», «Италия», «свобода» стали ей понятны; она не щадила ни денег, ни усилий для достижения предположенной цели, и, конечно, не менее самого Либорио Романо подготовила случившиеся события.
