На небольшой площадке, в стороне, укладывали тюки ружей на военные фуры. Карабинерные офицеры, назначенные от правительства для наблюдения за этим, важно сидели в тени. Назначенные для той же цели офицеры из волонтеров принимали более деятельное участие. В полной форме, с трехцветными шарфами через плечо, одни лазили на самый верх высокой фуры; другие помогали тащить огромные тюки. Рыженький пармеджьян
[29], раскрасневшись от жару, весь в поту, в фуражке на затылок, особенно бегал и суетился; коренастый римлянин с очень строгим профилем сохранял величавое спокойствие, но был более полезен делу…
Нетерпение возрастало вместе с жаром. Пестрая толпа контадинов
[30] усеяла ограду и перекрикивалась с волонтерами, стоявшими под ружьем; другие, более смелые, ломились в ворота, и часовые едва сдерживали их.
Наконец, – ведь всему бывает конец, – плечистый фурлейт
[31] вскочил на одного из мулов последней телеги, барабан затрещал, и полковник первый выехал из ворот на своем гнедом жеребце, которого успел уже замылить и зашпорить. Весело шли волонтеры с некрутой горки. Addio, Castel Pulci!
[32] – раздавалось сквозь бой барабана. Контадины бежали по сторонам, прощаясь, многие в последний раз, с дорогими сердцу. Женщины махали огромными соломенными шляпами; редко кто плакал. Во всех окнах мелькали трехцветные знамена. «Viva l’Italia»
[33] сливалось в протяжный гул…
Быстро мелькали мимо знакомые места; офицеры едва сдерживали солдат, которые почти бежали, так что нагоняли поминутно главный штаб, ехавший впереди верхом. В стороне дороги, около 1-й роты, бежала женщина лет тридцати пяти, когда-то должно быть очень красивая. Жена капитана, она хотела до последней минуты быть при нем, и для облегчения его участи несла сама что могла из его амуниции. Башмаки ее набились песком; она спотыкалась на каждом шагу, и наконец упала в совершенном изнеможении… Кто мог остановиться, поспешил помочь ей.
«Наконец-то мы выбрались», – услышал я над самым ухом. Я обернулся, – возле меня стоял мой ordinanza, денщик, мальчик лет четырнадцати, с нежным лицом, вспыхнувшим от жару. Большие черные глаза его сияли от радости. Сын пизанского работника, он бежал от отца и пришел во Флоренцию, чтобы записаться в волонтеры. С ним не было необходимых бумаг – ему отказали. Он возвратился в Пизу и через день пришел с надлежащими документами; ноги его были в крови, он почти валился от усталости. Ему опять отказали, основываясь на том, что он слишком мал для фронта; мальчик начал плакать. Над ним сжалились, но принять его не могли, так как в барабанщики вакансии не было. Оставалось, чтобы кто-нибудь согласился взять его в денщики. Я попросил его себе, и не знаю сделал ли хорошо, или дурно. Во всяком случае, желание его было так благородно, и притом он с такою недетскою энергией стремился к своей цели, что я не мог не способствовать ему к ее достижению. Он был принят как раз накануне отправления и экипирован на скорую руку: какой-то старый кепи национального гвардейца, блуза почти до пяток, засученные штаны и лакированные башмаки на босую ногу. Прибавьте еще тесак почти во всю длину его фигуры и пьемонтский sacc’a pane
[34], из которого выглядывали Confessions Жан-Жака Руссо и Осада Флоренции Гверрацци
[35], взятые мною для услаждения досугов казарменной жизни, куда-то мною заброшенные во время последней суматохи и им подобранные из особенного усердия ко мне.
В Синье ожидал нас поезд железной дороги, и к вечеру мы были в Ливорно.
Нас встретили исключительно карабинеры, кажется, все бывшие в то время в Ливорно. Капитан над портом тотчас же предложил полковнику отправиться на заготовленные, по распоряжению Риказоли, пароходы… На одной из последних барок, нагруженных порохом, подъехал я к борту. Нас отказались принять, говоря, что и без того уже нагружены до крайности. Приходилось провести ночь на барке. Я не ел ничего с утра, – но à la guerre comme à la guerre
[36]; я уместился, как мог комфортабельнее на мешках, и рекомендовав остальным не курить, завернулся в плащ и приготовился уснуть… Несмотря на усталость, мне не спалось. Много пробуждалось в голове такого, о чем я вам рассказывать не буду.
Ночь была тиха, море спокойно. Суда рисовались темными массами на легком фоне ясного неба. Кое-где мелькали огоньки. Картина была фантастически хороша. Барку постоянно ворочало теченьем, и трудно было составить определенное понятие о местности. Незаметно я уснул…
Наутро солнце ударило мне в глаза, едва появившись на горизонте; я проснулся. Была суматоха. Утренний ветерок всколыхал море, и барка стала держаться очень неспокойно. С парохода (оказался голландский, «Рона» из Роттердама) не хотели дать кабботы
[37]. Солдаты не могли объясниться с матросами. Пришлось мне перелезать на пароход. Я спросил капитана; его не оказалось; старшего офицера тоже. Явился какой-то господин в байковой рубахе. Кое-как, при помощи немецкого и английского языков, я объяснился с ним. Он мне пожаловался на волонтеров, проведших ночь на пароходе, и объявил, что капитан съехал до рассвета и запретил без себя входить в какие бы то ни было сношения с «галибардейцами».
Пришел офицер сменить меня и сказал, чтоб я ехал на французский пароход Provence, что там полковник и весь штаб, и что там можно позавтракать и отдохнуть… Во время переезда мы встретили два парохода, только что пришедшие из Генуи. Вся палуба была усеяна красными рубахами. Громогласные Viva неслись оттуда. Эта была часть раскассированной, по распоряжению правительства, экспедиции Бертани
[38], приехавшая присоединиться к нам. На французском пароходе мы были приняты любезнее. На палубе нельзя было ходить, так она была полна солдатами. В каютах обоих классов толпились офицеры. Полковник, мне сказали, очень занят в каюте капитана. Офицеры сидели праздно. Некоторые спали, иные играли в шахматы. Из разговоров я узнал, что дело плохо, что, Риказоли обещания сдерживать, кажется, не намерен, что капитан и тут съехал на берег и увез с собой весь экипаж; что французский консул приходил к полковнику, и говорили они между собой очень круто…
