До конца жизни Я. Л. Тейтель продолжал неустанно заботиться о кадровом составе и поиске денег для деятельности учреждений его имени в Берлине – Детского дома и беженской столовой, и в Париже – комитета помощи русским евреям и помогать тем, кто пытался спастись из Берлина. С введением в 1938 г. ограничений на поступления средств на еврейские счета в Германию из-за границы это становилось всё сложнее.
Большинство детей, посещавших Тейтелевский дом и общество «Дети-друзья», пережили ужасы Первой мировой войны, погромов и революции в России. Мог ли кто-то из педагогов, с любовью и нежностью заботящихся о детях, предположить, что на долю этого поколения выпадут ужасы Второй мировой войны и трагедия Холокоста? В 1933 г. Фишель Шнеерсон подготовил доклад к десятилетию работы Общества «Дети-друзья». Он с грустью вспоминал о том, что в годы Первой мировой войны способности детей проявились в виде любовно упакованных ими подарков солдатам по обе стороны фронта. «Ненависть к врагу, страдания вдов и сирот стали тяжелыми расплатами за эту любовь. На смену пафосу войны в сознание общества должно войти социальное воспитание детей и праздники детского коллективизма. В будущем это будет самым большим фронтом солидарной работы и социального творчества мирной жизни поколения, вступающего в жизнь»
861Тревожная актуальность этих слов не померкла спустя столетие.
Портрет по памяти
Я. Л. Тейтель в воспоминаниях современников
Л. Г. Мунштейн (Лоло) Я. Л. Тейтелю
862
Когда поют вам слева, справа:
– Спасибо, Тейтель! Браво, браво! –
Вы улыбаетесь лукаво:
Вы не эсер и не эсдек,
Не монархист и не эрдек, –
Вы – просто добрый человек, –
Такой, каких немного ныне
В глухой, немой людской пустыне.
Быть добрым – это не хитро.
Но весь свой век творить добро,
Одно добро – совсем не просто, –
И стоит пламенного тоста!
Я пью за Ваш душевный свет,
За Ваших дел нетленный след,
За Ваши восемьдесят лет –
И Вам дожить желаю до ста…
И дальше дольше: где предел?
Для бодрых душ и добрых дел.
Николай Гарин-Михайловский В сутолоке провинциальной жизни
863 Фрагмент
Глава IV
Один фотограф, у которого я снимался, живой и интересный хохол, встретив как-то, спросил меня: – Вы сегодня вечером что делаете?
– В театре.
– Не заедете ли после театра ко мне? Соберется кое-кто, петь будем, плясать, играть, будут и умники. В самом деле, что вам, приезжайте.
Мне, скучавшему, как только может человек скучать, улыбнулось это предложение, и я после театра поехал.
Я приехал в разгаре вечера.
В накуренном воздухе маленьких комнат, с дешевой мебелью и фотографиями по стенам, тускло горели лампы и стоял гул от оживленного говора.
Я остановился у дверей, и первое, что резко бросилось в глаза: простые будничные костюмы и оживленные, праздничные лица гостей. Говорили, громко смеялись. Я прислушивался к этому смеху с удовольствием, потому что давно уже не слыхал такого веселого, беззаботного смеха.
Мое появление ничего не нарушило. Только какой-то седоватый веселый господин, собиравшийся что-то сказать, остановился на мгновение с поднятой рукой и с дружелюбным любопытством осмотрел меня, да хозяин крикнул, увидев:
– Ну, вот и отлично, как раз вовремя: сейчас пение начнется, а пока я вас успею еще познакомить.
И он повел меня по комнатам: седоватый господин, немного сутуловатый, с добрыми женскими глазами, добродушно сказал мне:
– Я уже слышал о вас: очень рад познакомиться.
И мне вдруг показалось, что я давным-давно уже знаком с ним.
– Это кто? – спросил я, отойдя, у хозяина.
– Судебный следователь из евреев, Яков Львович Абрамсон, – шепнул мне хозяин, – мог бы давно быть и председателем, если бы выкрестился, но не хочет: очень хороший человек, его все очень любят.
По очереди, проходя через маленькую комнату, я пожал руку господину средних лет, с умным, спокойным и твердым взглядом, около которого сидело несколько молодых людей, и один из них, – с бледной, некрасивой и изможденной физиономией, но с прекрасными глазами, которые тем рельефнее выдвигались и красотой своей освещали все лицо, – что-то горячо говорил.
Молодой человек был одет более чем небрежно даже для этого общества: прорванный пиджак и ситцевая рубаха были далеко не первой свежести.
– Василий Иванович Некрасов, – шепнул мне хозяин, указывая на господина средних лет, – присяжный поверенный, умница, был несколько лет тому назад председателем земской управы, – слетел в двадцать четыре часа.
– За что?
– Да, собственно, повод – ерунда, там, в пиджаке приехал к губернатору, – отношения раньше были натянуты.
– А этот молодой человек в грязной рубахе, который напоминает мне время нигилистов?
– Это от бедности… Это самоучка из босяков, он пишет в газете: хрошенькие такие рассказы… Ему предсказывают большую будущность.
Проходя дальше, я увидел председателя суда, Владимира Ивановича Павлова, и удивился неожиданной встрече.
Большой, мрачный, он сидел такой же угрюмый, как и на губернаторских журфиксах, внимательно слушая какого-то средних лет господина, в синих очках, с светлой бородкой клином.
– Это кто с Павловым сидит?
– Редактор нашей газеты.
– Какое разнообразное, однако, у вас общество.
– Да, спасибо, не брезгуют моей хатой, – сказал хозяин.
Началось пение.
Молодой офицер мягким приятным басом запел «Капрала».
