Вот в этих, особо важных с точки зрения нарушения гигиены случаях, и приходилось Воробейчику, в субботнем костюме искренне и жалостливо хлопотать перед самим исправником, а помощник обычно улаживал этот вечный конфликт до следующей пятницы. В особо же грозных случаях, Ковердынский, любитель крепких напитков, был беспощаден. И Воробейчик не успевал невнятно призывать на помощь Господа Бога и бормотать:
– Ваше благородие, оставьте его. Вы же человек с образованием, а этот Меерзон о санитарии и понятия не имеет… Плюньте на него, ваше благородие…
Дело кончалось отрезом сукна на китель «по собственной воле» и оба имели основание быть довольны друг другом.
Так текла мирно, благодушно жизнь в Виннице. Но наступила мировая война, а затем все пошло вверх дном.
Последней войне Воробейчик отдал по призыву старшего сына, а младший пошел добровольно. Оба цветущие, сначала попали в Петербург, в Финляндию Его Императорского Величества Гренадерский полк.
Чтобы быть ближе к детям Воробейчик ликвидировал дело и переехал со старухой и дочерью в столицу.
Старший сын полег у Перемышля, а младший так и недобившийся Святого Георгия второй степени первого офицерского чина с раненой ногой отлеживался в госпитале княгини Марии Павловны.
Воробейчик затосковал.
Но тут на исходе зимы на Дворцовой площади собрались разных наименований полки в ожидании генерала Корнилова, и кто без пояса, кто обмотанный разными платками, обутые, кто в разношерстную обувь, кто перепоясанный брезентовым тряпьем, – мирно беседовали свои же революционные солдатики со штатскими, тогда же освобожденной от самодержавия публикой.
Воробейчик любил Россию, почитал веру и не пропускал ни одного воскресенья в Виннице, когда после молебна Соболевский делал перед церковью трем местным пехотным ротам смотр. И сердце Воробейчика преисполнялось весельем и гордостью, когда эти три на приветствие генерала:
– «Здорово ребятушки», – дружно рапортовали:
– «Здравия желаем высокопре <освещен->ство»…
Радостно и спокойно за семью и за себя чувствовал тогда себя Воробейчик под защитой этих трех рот в Виннице.
Осторожно, с оглядкой, приблизился Воробейчик на Дворцовой площади к свободным войскам. Все беседуют с ними, побеседовал и Воробейчик, внимательно сунув в руку солдату коробку папирос «Бостанжогло».
– Чи вы на фронт идете, – тихо осведомился Воробейчик.
– Якей це фронт, то було, не мы на защыту революцый…
– И то дiло, – робко согласился Воробейчик, сразу подавшись назад…
А в это время на площади, на серой, в яблоках, на низкорослой казацкой лошади показался Корнилов, и на его какое-то приветствие раздалось нечто, не совсем еще понятное пока для Воробейчика:
«Нехай живе Україна», – заорали солдаты в ответ на приветствие русского генерала.
Не сразу разобрал Иосиф Воробейчик этот рев, а когда разобрал, то бросился домой, к своим, и первые словами были: – «Ну, дорогие мои, раз русскому генералу солдаты кричат: «Нехай жIве!»… то пакуйте скорее корзины, укладывайте вещи и – шш… – совсем уж шепотом прохрипел Воробейчик, –«Бежим отсюда, а то поздно будет…».
И семья старого Воробейчика, он, старуха и дочь исколесили и леса, и озера, и болота, и ночной грабеж на большой дороге пережили, и десятки границ, добрались до Парижа, до его предместья, до Медоны…
На тебе «Нехай живе», – долго еще в пути вспоминал Воробейчик, никак он забыть и успокоиться не мог.
Предместье Парижа. Одиночество и вынужденное безделье вызывали уныние и тягостные думы. Потребность общения и полное отсутствие каких-либо перспектив и даже надежды на какой-либо заработок гоняли старика на величественные бульвары, на площади Парижа, в кафе… Потолкавшись местами без толку и пользы в гуще эмиграции, Воробейчик крепко задумался над выбором какой-либо профессии. Долго думал он, на чем и где, можно было бы заработать кусок хлеба.
Наслышался он, будто в шоферах сплошь русские графы и князья, – куда же ему, Воробейчику из Винницы! Он узнал, что еще графы и офицеры, цвет русской армии, официантами в разных отелях, ресторанах и кухмистерских служат, – где же ему, Воробейчику, до них… И решил он торговать бриллиантами. Бриллиантами. «Но, – логично рассуждал Воробейчик, – «чтобы торговать бриллиантами, надо иметь в руках бриллианты. Хоть на короткий срок!» С рекомендацией раввина из Винницы, который тоже бежал, Воробейчик у одних доставал на час–другой этих камушков, а другим перепродавал. И на дела Иосиф Воробейчик пожаловаться не мог.
Но тут с Воробейчиком стало твориться что-то неладное. Неведомо откуда заполз в живую человеческую душу червь. Обыкновеннейший русский червячок, что мозг и душу тихо посасывает… Странные вопросы, слоняясь один по Булонскому лесу, задавал себе Воробейчик…
– Шестьдесят восемь лет, – размышлял с самим собой Воробейчик, – я ни разу не спрашивал себя, зачем, для чего, почему бегаешь, работаешь, кушаешь, хлопочешь… А теперь вдруг… даже стыдно кому-нибудь признаться… Чувствую, точно позвоночный столб потерял… И хожу я без палки, без опоры… Без цели… И, как будто не я, а кто-то другой, резиновый, укладывается вечером, чтобы по утрам, согнувши спину, вновь, зачем-то вставать… Так бродил часами Воробейчик, не находя ясного ответа… Они ведь тоже потеряли все, и дом, и семью, и детей, и Россию…
– Россию… Россию потеряли… Выговорить страшно…
Слово огромнейшего содержания застревало где-то в глубине, не выходя из груди.
Ах, если бы не дочка, если бы не единственная Берточка… Чего уже ожидать, в могилу бы лечь…
– Но почему мне одному выгнуться трудно, – одному ли мне, – но все кругом ходят, будто бодрые… будто прямые.
Живя в Медоне, вдали от Парижа, Воробейчик только к вечеру возвращался домой, подкрепившись в маленьком ресторанчике по пути, где попало. Самым тяжелым временем были часы обеденные между часом и тремя…
Однажды Воробейчик забрел в какой-то узенький переулочек. Только в такие малозаметные, а значит, бедные ресторанчики отважился заходить жилец со Столярной из Винницы… Но войдя в обеденный зал, Воробейчик сразу ахнул и ему стало не по себе… Огромные залы… Море света среди белого дня… Все так громко и оживленно говорят и не единого свободного места… Он оказался – страшно сказать – в ресторане самого Жиро. Но в этот шумный, интернациональный, такой соблазнительный в час завтрака ресторан, войти легко, а выйти не так-то просто. Два гарсона и сам шеф засыпали оробевшего Воробейчика любезными распросами и заблудившийся гость в ожидании свободного места, оставался среди зала, предупредительно снабженный уже длинной-предлинной обеденной a lа carte…
Хотя Воробейчик и владел сразу четырьмя языками – еврейским, древнееврейским, украинским и русским, но мученически глядел в обеденную карточку, поправляя всё спадавшие роговые очки, и беспомощно озираясь по сторонам, рассматривая столики, за которыми шумно и вкусно обедали люди, беседовавшие на каком-то не то новозеландском, не то полярном языке…
