Успенский жил в конце 1870-х и в начале 1880-х со своей семьей в селе Сколькове Богдановской волости Самарского уезда, у известного мецената Сибирякова, владельца этого имения. Глеб Иванович и жена его всё время отдавали крестьянам. Открыли кооперативную лавку, сберегательную кассу, очень были любимы населением. Но власти крайне подозрительно к ним относились. Все эти сближения с народом, беседы с ним очень не нравились администрации, и Успенского часто беспокоили обысками и допросами. Знакомство с ними считалось предосудительным и аттестовывалось как неблагонадёжность политическая.
Богдановская волость не входила в мой следственный участок, но как-то раз, за болезнью местного судебного следователя, я, исполняя его обязанности, приехал в село Скольково вместе с уездным врачом Василием Ивановичем Поповым. Там найдено было тело неизвестного человека с признаками насильственной смерти. Вскрытие мертвого тела произвело сенсацию в селе. Почти всё село собралось, как на какое-то интересное зрелище. Когда мы готовились приступить к вскрытию, мне сказали, что в толпе находится Глеб Иванович Успенский. Я подошел, познакомился с ним. Он изъявил желание подробнее узнать о деле и присутствовать при вскрытии в качестве понятого. Очень добросовестно отнесся к этим обязанностям, интересовался малейшими подробностями вскрытия, подписал протокол. После вскрытия мы с Василием Ивановичем пошли к Успенскому, по его приглашению. Жены его тогда в Сколькове не было. Мы много говорили с ним о крестьянской жизни, о нравах местного населения.
Николай Николаевич Златовратский, автор повести «Золотые сердца», сам был золотое сердце. В своих беседах и частных разговорах он всегда затрагивал крестьянский вопрос. Очень любил «нутро» русского крестьянина, и если в его произведениях идеализация мужика отдает иногда некоторой слащавостью, то в беседах с ним чувствовалось его глубокое, любовное отношение к простому человеку, к мужику-пахарю.
Он был высокого мнения о крестьянах – присяжных заседателях. С евреями Николай Николаевич мало был знаком, но, как народник, преклонялся перед народом как таковым, считая, что каждый народ несет в себе искру божью и является источником правды и истины.
В Самару он приезжал каждое лето, по дороге на кумысно-лечебные курорты. Вообще любил путешествовать по Волге, ездил часто в четвертом классе, на палубе, любил заводить знакомство с «народом».
Николай Николаевич останавливался у нас на неделю и дольше. Он был среднего роста, с большой бородой. Носил длинное пальто, всегда изрядно поношенное, наглухо застегнутое, а на голове шляпу поповского образца, с широкими полями. Издали его принимали за сельского священника или дьякона. Это сходство причиняло ему иногда неприятности. Как-то раз, когда Златовратский гостил у меня, мне нужно было экстренно отправиться в село Дубовый Умет, в сорока верстах от Самары. Николай Николаевич попросил взять его с собою, я, конечно, согласился, и мы поехали. Когда приехали в это село, в нем был базар, много приезжих. Я поехал на въезжую квартиру, а мой спутник сказал, что пойдет на базар, «народ» смотреть. Едва он успел показаться на базаре, как к нему подошли сотские, чтобы арестовать. Приняли его за беглого попа-расстригу, разыскиваемого духовной консисторией. На заявление Златовратского, что он приехал с судебным следователем, ответили:
– С кем же тебе приезжать? Вестимо, со следователем приехал; ты и есть беглый, он тебя привез, а ты от него и убег.
Это было недалеко от священнического дома, и Николай Николаевич попросил отвести его к священнику. Священником там был некий Г., типичный сельский священник бедного прихода, который не брезговал водкой. Когда Николая Николаевича привели, Г. спросил его:
– Кто такой вы будете?
На ответ Николая Николаевича, что он писатель Златовратский, священник ответил:
– Писатель Златовратский? Не слыхал такого, батюшка! Вот Ломоносова знаю, Державина почитывал, – хороший был писатель! И баснописца Крылова тоже, да вот этот Помяловский, что-ли, хорошо нашу бурсу описывал, спасибо ему! А вот вашу милость – Златовратский – нет, не слыхал!
Полицейские стояли у дверей, ухмыляясь. Но жена священника оказалась знакома с местной интеллигенцией, которую представляли земский врач, земский учитель и учительница. Доктор давал ей хорошие книги и, между прочим, «Отечественные записки». Услышав разговор мужа с Златовратским, она объяснила ему, кто такой Николай Николаевич. Сотские удалились. Когда я пришел выручать писателя, он за стаканом чая мирно беседовал со священником и с его женой. Николай Николаевич любил потом разсказывать эту историю; рассказал он ее, когда вернулся со мной из Дубового Умета, и моей жене. При этом присутствовал мой сын Александр, был он тогда, кажется, в первом или втором классе гимназии. В своем дневнике он описал этот случай, озаглавив его «Литературная попадья».
С евреями Ниолай Николаевич мало был знаком, но он как народник, преклонялся перед народом, как перед таковым, считая, что каждый народ несет в себе искру божью и является источником правды и истины.
Мне особенно приятно восстановить в памяти знакомство, к сожалению, кратковременное, с Антоном Павловичем Чеховым. Это было в октябре 1903 года в Ялте, на его даче. Он мало кого принимал, да и все щадили его здоровье, не хотели утомлять. В Ялте, на даче Елпатьевского
297, мы гостили вместе с Николаем Георгиевичем Михайловским, и как-то раз он сказал мне, что Антон Павлович желает познакомиться со мной и что мы поедем к нему вместе. Чехов произвел на меня чарующее, но в то же время щемящее душу впечатление. Чувствовалось, что видишь перед собой человека, заканчивающего, быть может, последнюю строку своей жизни: высокого роста, худой, с вдумчивыми страдальческими глазами, вполне гармонировавшими с продолговатым изможденным лицом, он быстро преображался, как только начинал говорить. Не знаю, как выразиться, – какая-то «добрая грусть» была в нем.
В то время в большой силе был министр Плеве
298Антона Павловича интересовали и возмущали последние потуги Плеве, его борьба со всем живым в русском обществе и в русской жизни. Говорил, что знает меня, и что сам через Николая Георгиевича выразил желание со мной познакомиться. Говорил с особой любовью о Максиме Горьком и, узнав, что я еду в Москву, посоветовал непременно посмотреть в Художественном театре «На дне», причем вызвался написать своей жене Ольге Леонардовне Книппер письмо с просьбой достать мне хороший билет на эту пьесу
299 . Между прочим, говоря о русских либералах, он, указав на стул у своего письменного стола, сказал:
