Кто в Саратове, да и не в одном Саратове, не знал Александра Ардалионовича Токарского? Присяжный поверенный, впоследствии член первой Государственной думы, где он возглавлял весьма серьезную комиссию по рассмотрению жалоб на действия администрации, Александр Ардалионович был одним из основателей названного Общества и почти бессменным его председателем.
Воспользовавшись моим приездом в Саратов, и зная о моей работе в Самаре в таком же обществе, комитет обратился ко мне с предложением вступить в члены Общества. По его же просьбе я принял на себя обязанности его председателя.
Евгений Иванович с улыбкой часто сообщал:
– Воскрес еще один должник в Ташкенте (или Самарканде).
Мы стали расширять нашу деятельность: не ограничивались одними взносами платы, а высылали более или менее приличные субсидии и даже позволяли некоторым учащимся лечиться за счет Общества.
Значительные доходы давали вечера, устраиваемые в пользу Общества в зале Коммерческого клуба. Один из них проходил традиционно 5 января. Устраивали его сами студенты и курсистки, приезжавшие в Саратов на зимние каникулы. Это был «их» вечер. За две недели или за десять дней до него студенты и курсистки собирались, выбирали разные комиссии по устройству вечера, приглашали артистов. Эти вечера были самыми желанными в Саратове. Они напоминали пользовавшиеся большой известностью вечера в Москве в пользу Общества вспомоществования студентам Московского университета. После каждого такого вечера происходил обмен мнениями, впечатлениями между старыми и новыми студентами. Молодые по душе толковали со старыми, бывшими студентами.
Никаких национальных, сословных и вероисповедных преград это Общество не знало, все национальности Саратова принимали более или менее активное участие в его жизни.
В последнее время у нас было много планов: хотели приобрести дачу под общежитие на летнее время для наших стипендиантов, мечтали приобрести дачу на юге с той же целью, но этим планам не дано было осуществиться.
Помимо этого Общества, в последнее время я принимал более или менее деятельное участие в исправительной колонии для несовершеннолетних преступников имени Галкина и в Обществе попечения о глухонемых. Колония помещалась за пределами города, в нескольких верстах от него. Вся администрация, в том числе сторожа, были мужчины, женщин туда не допускали. Исключение было сделано только для жен смотрителя и священника, на это смотрели как на неизбежное зло. В колонию помещали мальчиков, не достигших семнадцатилетнего возраста и приговоренных судом за разные мелкие преступления.
Надзор за колонистами был довольно слабым, по вполне понятным причинам: все члены комитета были люди, занятые своими частными или общественными делами, и на свои обязанности по отношению к колонии они смотрели как на тяжелую повинность.
Незадолго до моего отъезда из Саратова в колонию приехал начальник Главного тюремного управления Хрулев
379, бывший прокурором Московской судебной палаты, один из любимцев министра юстиции Щегловитова. Посетив колонию, он стал говорить о необходимости гуманного обращения с детьми и вообще много либеральничал. Мы с ним побеседовали о положении тюремного дела. Он высказал тогда самые гуманные взгляды, те же самые, какие стал высказывать потом в Америке, рисуя русские тюрьмы чуть ли не как институты благородных девиц.
Какое впечатление могли производить на меня эти речи, когда я знал, насколько они расходятся с делом. Я знал, что в саратовской тюрьме царит Губерт.
Глава четвертая
18 октября 1905 года, часов в двенадцать дня, когда я был в Окружном суде, пришло известие о манифесте 17 октября
380Впечатление было ошеломляющее. По городу, с пением революционных песен, шли толпы народа. Днем происходили собрания, с балконов произносились зажигательные речи. Интеллигенция браталась с рабочими, с извозчиками, с солдатами.
А к вечеру стали носиться тревожные слухи. Группами стояли чуйки, мелкие лавочники, и стало раздаваться слово «жид». Группировались эти кучки около известного в Саратове торговца тряпьем, некоего Уварова, довольно темной личности, впоследстии судившегося за мошенничество. Этот Уваров и его единомышленники, такие же нравственно грязные, как и он, люди, утверждали, что евреи с балконов говорили кощунственные речи и ругали царя. Это приписывалось Самуилу Еремеевичу Кальмановичу, хотя он никаких речей не произносил. Всю ночь несчастный с детьми должен был искать убежища, так как толпа искала его и, если бы нашла, убила бы.
Днем 18-го числа мы были на улице, затем я с Екатериной Владимировной вернулся домой, и вскоре мы получили записку от наших добрых знакомых Шмерлингов, с просьбой приехать к ним по весьма важному делу. Мы поехали. На улице была жуткая тишина. Все ворота были заперты. Из некоторых окон пугливо выглядывали беспокойные лица, преимущественно евреев. Нас остановили какие-то вольноопределяющиеся и посоветовали не разъезжать, так как начался еврейский погром. Мы всё-таки поехали к Шмерлингам и застали их в очень удрученном состоянии: они еле-еле спаслись от погрома. Мы их взяли к себе. На одной из улиц, по которой нам нужно было ехать, мы увидели группу вооруженных палками людей. Они окликнули нас и приказали остановиться. Извозчик наш, мальчик, сильно перетрусил, да и лошаденка была плоха. Мы остановились. К нам подошло несколько человек с палками, сзади плелся пьяный полицейский.
– Слезайте, – грубо обратились они к нам, – надо обыскать, нет ли револьверов.
В одной из групп, вооруженных, как и остальные, дубинами, я узнал полицейского служителя, часто дежурившего в суде. Я сказал ему:
– Разве ты меня не узнал? Я член суда, живу рядом с полицмейстером.
Я действительно жил рядом с домом, где жил местный полицмейстер Мораки
381, впоследствии полицмейстер Дворцового участка в Петрограде. Переодетый полицейский, страшно сконфуженный, начал усиленно извиняться за то, что не признал меня, и объяснять нам, что поставлен «для порядка».
Ночь с 18-го на 19-е была кошмарной. У нас в квартире, кроме Шмерлингов, находились еще некоторые семьи. К дому подходили погромщики, искали богатую еврейскую семью, проживавшую на верхнем этаже, Гродницких. Ночью я выходил, от полицмейстера Мораки и от казаков, охранявших его, получал сведения о ходе погрома. Телефонировал вице-губернатору Кноллю, исполнявшему обязанности губернатора, прокурору Микулину
382Получал от них успокоительные вести, что погром, мол, ликвидируется, – но, в действительности, он всё сильнее и сильнее разгорался. Как я сказал, квартира полицмейстера охранялась казаками. Слова одного из них были очень характерны:
