– Не беспокойтесь, ваше Высокородие, – сказал он мне, – мы, казаки, говорили погромщикам: мы вам там не мешаем громить, но не здесь, не рядом с полицмейстером.
Хорошее утешение!
Наутро погромная волна поднялась с большей ожесточенностью. Мы с Екатериной Владимировной направились к главным улицам. Как мы потом узнали, в наше отсутствие к нашему дому подошла толпа погромщиков, облила ворота керосином и хотела поджечь их, но казаки помешали.
Губернатора Столыпина в Саратове не было. Задолго до погрома, чуть ли не в сентябре, он выехал в свое имение, в Ковенскую губернию, а оттуда в Петербург. Исполнял его обязанности вице-губернатор Кнолль, человек не энергичный, растерявшийся и не знавший, как держаться с погромщиками, ходившими по городу с царскими портретами и хоругвями. По городу продолжали распространяться провокационные слухи, что евреи произносят речи против царя и Бога, стараются уничтожить всех христиан и восстановить «жидовское царство».
Столыпин вернулся 20-го числа, в тот же день я отправился к нему. Он был очень доволен моим посещением и сказал:
– Очень рад, что вы посетили меня, я слышал, что в городе распространяются слухи, будто бы я устроил погром, а между тем все знают, что я почти месяц был в отлучке.
Мы с ним много поговорили о причинах погромов, и он высказал мнение, что для еврейского погрома в Саратове не было никаких причин: среди саратовских евреев не было ростовщиков, лавочников и эксплуататоров, никакого антагонизма между христианами и евреями не замечалось. Столыпин пообещал принять самые энергичные меры к подавлению беспорядков, причем указал, что нежелательное впечатление может произвести появившаяся в тот день в саратовских газетах заметка о том, что его, Столыпина, переводят из Саратова.
– Эта заметка может повлиять на мой престиж, – сказал Столыпин, – и желательно ее опровергнуть.
При этом Столыпин сказал, что ему предложили пост управляющего Дворянским и Крестьянским банками и что он подал даже об этом прошение, но государь отклонил просьбу, считая его, Столыпина, полезным на губернаторском посту в такое тяжелое время. Столыпин обещал опубликовать энергичные воззвания к населению о всей гнусности погрома, что им и было исполнено, хотя и не в таких сильных выражениях. На мое предложение пожертвовать хотя бы небольшую сумму в пользу погромленных семейств, дабы всё население видело, что высшая власть не сочувствует погромам, Столыпин сказал, что охотно мне пришлет, но теперь официально неудобно.
– Низы, – сказал он, – еще волнуются, и надо действовать осторожно.
Денег он мне так и не прислал.
Всех пострадавших от погрома было сто двадцать три семьи. Пострадали, конечно, самые бедные, ремесленники. Синагога была сожжена, толпа хотела бросить в огонь и престарелого синагогального служку (шамеса).
В саратовском погроме участвовал по обыкновению сброд городского населения, хотя, к сожалению, не отказалась от пользования плодами этого погрома и некоторая часть полуинтеллигенции, а также мещане. Крестьяне окрестных сел приезжали на подводах за награбленным. Рано утром, на третий день погрома, когда зазвонили к заутрене, я из окна увидел, как тянутся возы крестьян с награбленным имуществом; навстречу им ехали порожняком за добычей. Стоявший на посту городовой, следивший за «порядком», приказывал порожнякам сворачивать в сторону, чтобы дать дорогу нагруженным возам. В это время зазвонили к заутрене и крестьяне, и те, которые везли награбленное, и те, которые только ехали за ним, стали креститься.
В городском полицейском управлении содержалось несколько десятков лиц, заподозренных в участии в погроме. Задержаны они были с самыми ничтожными вещами. Все эти вещи также были в управлении. Потерпевшие от погрома евреи призывались туда, им предъявлялись обвиняемые и оказавшиеся при них вещи. Предъявление обставлено было довольно своеобразно: в грязном, длинном и довольно темном коридоре полиции у стены выставлены были обвиняемые, большей частью алкоголики, люди дна. На полу были разложены вещи. Испуганные евреи, только что вылезшие из подвалов и погребов, проходили, как сквозь строй, мимо этих хулиганов, которые грозили им кулаками:
– Мы еще с вами, жидами, посчитаемся!
Можно себе представить душевное состояние этих евреев. Подозреваемые, зная, как мягко власть относится к погромам, издевались над напуганными жертвами погрома.
Столыпину донесли, что евреи держатся «вызывающе», и он пригласил меня к себе. Придя к нему в кабинет, я застал там полицмейстера Мораки. Столыпин был не в духе. Обратившись ко мне, он сказал, что считает нужным рекомендовать мне влиять на евреев, чтобы они не держали себя вызывающе. Низы христианского населения еще возбуждены, и такое поведение евреев может иметь самые печальные последствия, с которыми теперь трудно будет бороться. Я спросил, в чем выражается вызывающее поведение евреев. Мораки сказал, что евреи держат себя крайне высокомерно при предъявлении им обвиняемых. Я объяснил Столыпину, как происходит предъявление обвиняемых и вещей и предоставил ему самому решить, могут ли забитые, напуганные евреи держать себя вызывающе, когда они уверены, что эти самые обвиняемые могут исполнить свою угрозу и повторить погром. При этом я рассказал Столыпину, как держала себя полиция во время погрома, когда его, Столыпина, не было в Саратове, как я опознал городового, переодетого, с колом, принимавшего участие в погроме. Мораки попробовал было протестовать, но я назвал фамилию городового второго участка Кожевникова. Столыпин заявил, что такие действия недопустимы, велел расследовать, но, конечно, никакого расследования потом не случилось. И когда его назначили министром внутренних дел, Мораки тоже был переведен в Петербург.
После 17 октября начались аграрные беспорядки, погромы помещиков и губернатор не смог более заниматься еврейскими делами. Во время погрома прокурором Окружного суда в Саратове был Д. Д. Микулин, мой товарищ по самарской службе. Этого Микулина мы звали «кающаяся Мария Магдалина». Он, будучи товарищем прокурора в Самаре, энергично участвовал в обысках по политическим делам, а затем «каялся». На другой день повторялось то же самое. В ночь погрома я телефонировал ему, потребовал принять энергичные меры к прекращению погрома и объявил, что посылаю телеграмму графу Витте, председателю Совета министров. Телеграмму послали, она была подписана мною, как членом Саратовского окружного суда.
Микулин возбудил дело о погроме. Следствие велось довольно вяло, привлечены были «стрелочники», задержанные с какой-нибудь кастрюлей или изодранной подушкой. Разные Уваровы и подобные им вдохновители погрома продолжали свое «святое дело». Союз русского народа зажил в Саратове
383, прокламации епископа Гермогена и известного Илиодора
384, с призывами к погрому, переходили из рук в руки. Лишь в 1909 или 1910 году на скамью подсудимых посадили нескольких темных парней и баб, приговорили их к ничтожному наказанию, – не приведенному, по всей вероятности, в исполнение.
