Дела были следующие:
1. О помещице Хвалынского уезда, обвинявшейся в устройстве незаконного сборища и тайной торговле вином;
2. О священнике Хвалынского уезда, обвинявшемся в ложном доносе на земского учителя;
3. О еврее-провизоре, обвинявшемся в самовольном переводе аптеки в новое помещение, в небрежном хранении ядовитых медикаментов и отпуске капель без рецепта врача;
4. Об убийстве шпиона в городе Камышине.
Чебышев сказал, что «наверху», в камере прокурора палаты, очень враждебно ко мне относятся, что я влияю на присяжных заседателей, иронизирую над прокурорским надзором, гну в сторону обвинений, когда обвиняются полицейские чины, слишком близкое участие принимаю в тех культурно-просветительских учреждениях, в особенности еврейских, на которые администрация не очень доброжелательно смотрит; что Щегловитов очень желает, чтобы я подал в отставку; что хотя от меня зависит решение этого вопроса, так как я, как судья, несменяем, но всё-таки он, Чебышев, советует мне исполнить желание министра. При этом он стал указывать мне на лежащие на столе дела. Оказалось, все эти дела, в особенности первые два, рассматривались судом чуть ли не в 1905 г. и заключались в следующем:
По первому делу:
Помещица Хвалынского уезда, пользуясь Манифестом 17-го октября 1905 г. «О свободе собраний», устроила у себя вечеринку. На столах стояла водка, и гости выпивая, клали пожертвования в кружку в пользу устроенной хозяйкой в своем имении школы. Полиция усмотрела в этом преступное деяние: незаконное сборище и тайную продажу вина.
Состав суда в Хвалынске: председатель – член суда Е. Ф. Брюханов, я и городской судья Кентен-де-Рюмаре. Мы эту «преступницу» оправдали. Хотя нас, судей, было трое, но почему-то только меня считали виновным в этом решении.
По второму делу:
Обвинялся священник, кстати сказать, не пользовавшийся особой любовью своей паствы, что он сделал ложный донос на земского учителя, выставляя последнего, как политически неблагонадежного. Допросив массу свидетелей, обсудив все обстоятельства дела, мы признали этого священника виновным. Вину за это решение опять взвалили на меня.
По третьему делу:
Дело о провизоре, кажется, Перке. Провизор-еврей, семидесятилетний старик, имел сельскую аптеку в Кузнецком уезде, в сатрапии знаменитого исправника Филонова
396В начавшийся летом пожар аптека сгорела. Уцелевшие медикаменты, склянки, свою постель старик перенес в сарай, на дворе
397 того же дома, где раньше помещалась аптека, а вывеску «сельская аптека» прибил к воротам двора. Исправник Филонов, с помощью своего клеврета, уездного врача Иванова, составил акт о самовольном переводе аптеки, о хранении ядовитых медикаментов рядом с обыкновенными, а затем, ссылаясь на показания земского врача Смирнова о том, что какая-то больная сказала ему, что старик-аптекарь пустил ей, по ее просьбе, какие-то капли в глаза, Филонов возбудил обвинение об отпуске Перком капель без рецепта. Эта Авдотья не была допрошена, а ограничились показанием вышеупомянутого Смирнова. Дело разбиралось сначала заочно составом суда: С. П. Алиенов, Е. Ф. Брюханов, уездный член суда Черносвитов. Суд признал аптекаря виновным. Последствия такого приговора крайне серьезны: признанный виновным лишается права не только владеть, но и управлять аптекой, а в данном случае 70-летний старик обречен был на голодную смерть, так как все его имущество могло быть оценено в 200 или 300 рублей. По отзыву обвиненного дело вторично разбиралось в его присутствии. Судьями были: тот же товарищ председателя С. П. Алиенов, я и Кузнецкий городской судья Хлебников. Мы с ним пришли к заключению, что в действиях аптекаря нет состава преступления: перенос вещей, в том числе и медикаментов, во время пожара, нельзя считать переводом аптеки в новое помещение; в сарае в беспорядке валялась вся домашняя утварь рядом с медикаментами и вполне понятно, что аптекарь мог не успеть расставить эти медикаменты; Авдотья, которой он пустил капли в глаза (вероятно, капли атропина), не была допрошена, и не было установлено, при каких обстоятельствах ее лечил аптекарь; посему мы и признали Перка по суду оправданным. Товарищ председателя Алиенов остался при особом мнении. Дело по протесту прокурора перешло в судебную палату, которая наше решение утвердила. Тем не менее, считали возможным, спустя несколько лет, ставить мне – судье, причем исключительно мне одному, в вину это решение.
По четвертому делу:
Здесь только скажу, что в заседании суда, где рассматривался вопрос о разумении обвиняемых по этому делу, не достигших 17-летнего возраста, я и уездный член суда Юматов, признали этих несовершеннолетних юношей, учеников Камышинского реального училища, действовавшими без разумения и подробно обсудив все обстоятельства дела, – дело было многотомное – мы признали, что в деле нет даже данных для привлечения этих юношей к ответственности. Товарищ председателя С. П. Алиенов остался при особом мнении. Мы постановили обвиненных, содержавшихся под стражей, немедленно освободить. Саратовская судебная палата, куда в тот же день прокурором принесен был протест на наше определение, отменила последнее. Это было чуть ли не в 1910 г. Военный суд, заметьте, военный, рассмотрев дело по существу, оправдал всех подсудимых, в том числе, конечно, и юношей, учеников реального училища. Тем не менее, всё-таки обвинили меня в пристрастии, так как один из юношей-подсудимых был еврей.
Сначала Чебышев держал себя довольно серьезно, как подобает лицу, получившему, инструкцию от министра юстиции, но постепенно он менял тон, стал высказывать возмущение действиями Миндера, по доносу которого последовало предложение министра. Чебышев оскорблялся тем, что прокурор палаты без ведома его, старшего председателя, докладывал министру о члене суда. Кто-то довольно верно сказал, что в России обыватель потому еще имеет возможность дышать, что все ведомства ссорятся между собой: вице-губернатор с губернатором, губернатор с прокурором, прокурор с председателем суда и т. д. В данном случае, Чебышев, забыв об инструкции министра, хотел доказать, что Миндер ложно донес и говорил со мной довольно сердечно. На мое замечание, что даже Столыпин – он был тогда премьером и министром внутренних дел – не находил ничего неблагонадежного в моей общественной деятельности, Чебышев сказал:
– Столыпин теперь не так к Вам относится, как раньше.
При этом Чебышев заметил, что положение вещей таково в настоящее время, что всесильный товарищ министра, заведующий полицией Курлов, может сделать доклад об увольнении меня без суда, а поэтому он советует прошение подать, но по его соображениям, после разговора с министром, прошению не будет дан ход. Я понял, что Чебышеву во что бы то ни стало нужно исполнить желание Щегловитова: заручиться моим обещанием о подаче в отставку. Это тем более важно было для Чебышева, что его прочили в сенаторы и, хотя он был в дружеских отношениях с Щегловитовым, – чуть ли не на «ты» – но всё-таки считал для себя весьма полезным исполнение этого желания Щегловитова. Я сказал Чебышеву, что при таких обстоятельствах – при возможном наскоке на судебное ведомство со стороны Курлова, – я подам в отставку при исполнении некоторых моих требований. Чебышев сказал, что Щегловитов для меня всё сделает, все мои требования исполнит, так как он… страстно желает моей отставки. Мы условились с Чебышевым встретиться в Петербурге, куда он на другой день уезжал к своей семье.
