В доме Г. Э. Вейнштейна
430, члена Государственного Совета, устраивались собрания. На них бывал и принимал участие в прениях поэт Бялик
431, общественная деятельница Надежда Львовна Сакер
432 и ее сестра.
На собраниях я делал доклады, выяснял программу нашей деятельности; организован был комитет и приступили к составлению.подписного листа обязательных взносов. Подписка не обещала блестящих результатов. Одесские богачи, по-видимому, не привыкли щедро жертвовать на общееврейские дела! Меня это обстоятельство не тревожило. Вейнштейн, Сакер и другие обещали энергично работать. Я был уверен в успехе.
Вейнштейн обещал поехать в Херсон и некоторые другие города и там агитировать в пользу нашего дела. Действительно, спустя недели две я получил от него телеграмму из Херсона, в которой он сообщает о большом сочувствии нашему делу, как в Херсоне, так и в других городах. Радовало вдумчивое отношение многих к нашему делу. Привлекли мы к нему двух ученых математиков – приват-доцентов местного университета, – С. О. Шатуновского и В. Ф. Кагана
433, которые часто бывали за границей, хорошо были знакомы с положением русской учащейся молодежи и на заседаниях рисовали это положение, доказывая необходимость энергично работать в этом серьезном вопросе.
Был я на могиле отца и на братской могиле жертв погрома. Помню, что под влиянием впечатлений, вынесенных мною от вида братской могилы, от рассказов о жестокости погромов, я решил посетить выразителей дум и печали еврейского народа, писателей Абрамовича, Фруга
434 и Бялика. Так приятно вспомнить о посещении мной этих писателей, что нахожу возможным прервать рассказ об организации одесского комитета и поговорить об этих писателях.
С Абрамовичем (Мендель Мойхер-Сфорим) я познакомился в Женеве, – не помню, в 1906 или 1907 году, – у проживавшего там известного писателя Рабиновича (Бен-Ами). Высокий, стройный, убеленный сединой Абрамович производил очень приятное впечатление. Старик Абрамович беседовал с нами о России, о русских евреях, об освободительном движении 1905 года, об искупительной жертве, которой всегда является еврейский народ. В светлое будущее народа Абрамович верил и на эту тему он со мной беседовал в Одессе. Он вполне сочувственно отнесся к нашей задаче, но, конечно, активного участия он не мог принимать из-за своего очень преклонного возраста.
Фруга я давно знал. Когда он жил в Петербурге в 80-х годах, он записался, чтобы иметь право жительства, в лакеи к покойному Варшавскому. Когда я пришел к Фругу, он спал. Узнал я, что он вследствие болезни уже несколько месяцев не встает с постели. Познакомился я с его женой. Она хотела разбудить Фруга, но я воспротивился и ушел. В тот же день я получил от него письмо, в котором он высказывал сожаление по поводу несостоявшегося свидания. К моему большому огорчению, через два года, будучи на Кавказе, я узнал, что Фруг умер в крайней бедности, оставив семью без всяких средств к существованию. Я собрал несколько тысяч для образования фонда на издание его сочинений.
От Фруга я направился к Бялику. Необычайная скромность. Он, как в беседах со мной, так и на собраниях у Вейнштейна, высказывал свое горячее сочувствие к нашей задаче и обещал свое личное участие в этом деле.
Из Одессы мы уехали в Петербург, где должен был состояться съезд делегатов вновь открытых комитетов. На съезде были представители Москвы, Риги, Киева, Екатеринослава. За отъездом Винавера председательствовал Генрих Борисович Слиозберг. Заседания съезда происходили в доме М. А. Гинзбурга. Съезд, одобрив нашу деятельность, просил нас всех продолжать нашу работу, ручаясь за горячее сочувствие всего еврейского народа к нашему делу.
Из Петербурга я с женой поехал в Минск, с тем, чтобы оттуда ехать в Варшаву и Берлин.
Минск! Как много это слово говорит мне. Учился я в Мозырской гимназии Минской губернии. Минск был для нас столицей. Из Минска приезжали губернатор, окружной инспектор и другие власти. В Мозырской гимназии было много минчан, и моя первая платоническая любовь была связана с Минском.
Среди моих товарищей по классу самым интимным другом моим был Цукерман.
Он нам очень много говорил о своей кузине, показывал ее карточку. Я и все мои товарищи по классу (был я тогда в 4-м классе) влюбились заочно в его кузину, в особенности я пылал к ней пламенной любовью. Я всё мечтал побывать в Минске и увидеть ее.
В 1875 году я проездом был в Минске, виделся с Цукерманом, окончившим к тому времени Петербургскую медицинскую академию. Хотел я повидать и его кузину, но ее тогда в Минске не было. Так я ее и не увидел.
В Минске на вокзале нас встретили два старца, Г. Я. Сыркин и Д. М. Мей-чик
435.
Г. Я. Сыркин принялся энергично хлопотать об организации комитета: устроены были собрания, как в квартире Григория Яковлевича, так и на даче видного общественного местного деятеля Рогова. На этих собраниях обсуждалась программа нашей деятельности. Все более или менее видные общественные деятели Минска обещали свое содействие, а организацию подписки взял на себя Рогов. Я уехал в Варшаву, убежденный в успехе нашего дела в Минске.
* * *
Польские евреи всегда стояли в стороне от русского еврейства. Русских евреев, которых называют литваками
436, польские евреи не любят. Смотрели они на них, как истые поляки. Они видели в них представителей Московии, насаждающих русскую культуру, русский язык и все русское, которое так несимпатично не только христианам-полякам, но и польским евреям, этим «полякам Моисеева закона». Мне приходилось беседовать с некоторыми судьями поляками. Я старался выяснить причину бойкота, объявленного евреям со стороны поляков в Царстве Польском. В интимной беседе они объяснили мне роль русских евреев в Польше. «Самые лучшие из евреев – это наши враги», – сказали мне судьи, – «русские евреи, наводнившие Варшаву, Лодзь и другие крупные центры Польши, являются проводниками несимпатичной нам русской культуры и не понимают, что этим они творят злое дело по отношению к нам, к Польше». Беседовавшие со мною по этому вопросу удивлялись преданности русских евреев угнетавшей их России. «За что они любят Россию? Почему они увлекаются русской литературой? За погромы? Ведь ни один из русских писателей ни единым словом не обмолвился за человеческие права евреев. Сравните Пушкина и Мицкевича. Какие еврейские типы у Пушкина и у Мицкевича. А Толстой, – как реагировал на жестокости по отношению к евреям? – говорили поляки. Умел же Толстой возвысить голос в пользу духоборов.
