Не удивительно, что разнообразное по происхождению, профессиональному составу, политическим взглядам эмигрантское сообщество производило сильное впечатление на новоприбывших: в октябре 1921 года Алексей Гольденвейзер, бывший киевский присяжный поверенный, восторженно описал свое впечатление от концерта русской музыки в Берлине: «<…> Какое единственное в своем роде явление нынешняя эмиграция! Это ведь почти народное движение, захватившее самые широкие слои <…>. Вся интеллигенция, вся наука, всё искусство трансплантированы на Запад»
460И горько резюмировал: «Нет сомнения в том, что они не привьются здесь. Они должны либо вскорости вернуться на родину, либо исчезнуть. Тяжелое, трудное положение – и унизительное, пассивно-страдательное»
461Похожее настроение резюмировали парижские «Последние новости»: «Из России ушла не маленькая кучка людей, группировавшихся вокруг опрокинутого жизнью мертвого принципа, ушел весь цвет страны <…>. Это уже не эмиграция русских, а эмиграция России…»
462.
Первые годы эмиграции, вплоть до 1925-го, многие беженцы сохраняли надежду на падение власти большевиков и возвращение на родину, иные надеялись на переезд в другие страны. Их кочевая жизнь напоминала «русско-еврейский бивуак»
463, застрявший между мирами исчезнувшего прошлого и туманного будущего, мирами множества культур и языков – родного русского и языков Европы. Большинство из них утратили гражданство Российской империи, другие были лицами без гражданства с правом временного или бессрочного проживания в Германии. Само слово «беженец» («Flüchtling») было для многих символом передвижения и надежды на временность пребывания вдали от России, и движения дальше – вот только куда? Илья Эренбург так описал берлинскую жизнь тех лет: «Поздней осенью 1921 года <…> я увидел Берлин. Немцы жили, как на вокзале, никто не знал, что приключится завтра <…>. В Берлине 1921 года всё казалось иллюзорным <…>. Маршруты трамваев были неизменными, но никто не знал маршрута истории. Катастрофа прикидывалась благополучием <…>. Не знаю, сколько русских было в те годы в Берлине; наверно, очень много – на каждом шагу можно было услышать русскую речь»
464.
Русский Берлин расцвел яркими красками эмигрантского мира. Безудержная театральность жизни в нем соседствовала с безграничной бедностью, яркость воспоминаний прошлого с туманно-неопределенным будущим, восхищение вызывала филантропия одних и возмущение – безудержность разгула других. Я. Л. Тейтель отмечал: «Кутежи русских эмигрантов – это… преступление. Главным образом дискредитируют русскую эмиграцию своим поведением, так называемые нувориши, заполняющие все злачные места. Они <…> знать не хотят, что тысячи беженцев мрут от голода и холода, но эти, видимо, решили во что бы то ни стало утонуть в шампанском»
465В Берлине буквально на одной улице всё было русским – от ресторана до похоронного бюро. Два десятка издательств, несколько банков, русские гимназии, киноиндустрия, танцевальные салоны. Выходили ежедневные газеты – «Голос России», «Грядущая Россия», «Накануне», «Наш век», «Руль», издатель которой Иосиф Гессен начал в Берлине публикацию многотомного «Архива русской революции». Город стал литературным центром русскоязычной эмиграции: в 1924 году, например, из 665 эмигрантских русских книг, журналов и сборников 337 вышли в Германии
466Литературные дебаты о прошлом, философские споры о будущем России и политические дискуссии о роли еврейства в революции заполняли емкое пространство русскоязычного беженства в Берлине, эмигрировавшего, прежде всего, глубоко внутрь своей культуры и в пласты своей памяти и долгое время хранившего нейтралитет к культурной жизни их нового места пребывания.
Это стремление оставаться «среди своих» («внутри себя») лишь усиливало разрыв между русскоязычной колонией и немецким обществом. Писатель Владимир Набоков так описал это время в романе «Память, говори» (1967): «В Берлине и в Париже, двух столицах изгнанничества, русские эмигранты создали компактные колонии, культурное содержание которых значительно превосходило средний показатель тех лишенных крепости иностранных сообществ, в среде которых они разместились. Внутри этих колоний они держались друг за друга <…>. Жизнь в этих поселениях была настолько полной и напряженной, что эти русские «интеллигенты» <…> не имели ни времени, ни причин обзаводиться какими-то связями вне своего круга»
467. Балы и концерты, кабаре, литературные и музыкальные вечера, научные дискуссии – всё было так или почти так, как в России до революции. Монархисты, кадеты, меньшивики, эсеры левые и эсеры правые, сторонники Керенского против сторонников Милюкова продолжили в Берлине свои сражения. «Этот “мир вчерашнего дня” встретился в Берлине – внетерриториально. Почти все знали друг друга по прошлым боям и политическим дебатам в царской России; по публикационным перепалкам, по конфликтам по выборам в Думу, борьбе с черносотенцами и неприятию режима большевиков»
468.
