Глубоко так задумывается.
То ли представляет свои пенсионные годы совсем без этого, то ли подсчитывает, как давно не.
Впрочем, какая мне разница? Делаю жалобные глаза:
– А можно мне платье… в качестве моральной компенсации за то, что вы меня своим маньячным видом напугали? И завтрак…
– Мы вроде договорились до того, что моральная травма у меня. Поэтому компенсировать должны как раз вы, – Санаду широко улыбается.
Глаза его весело блестят, а я изображаю ужас и прикрываю рот ладошкой:
– Так значит, вы девственник?
Отрывисто засмеявшись, Санаду запрокидывает голову. Но в нарочитом веселье мне чудится неловкость. От удивления даже спрашиваю:
– Что, правда?
– Нет, конечно, – не глядя на меня, мотает головой Санаду, и чёрные пряди скользят по его плечам и спинке кресла. Поглаживая подлокотники, Санаду смотрит в потолок, позволяя любоваться своей скульптурной шеей с чуть островатым кадыком. – Вообще-то это я должен был смутить вас намёками и вопросами, а не наоборот.
А он красивый. Не модной красотой здорового цвета кожи, чувственных губ, квадратного подбородка и шкафообразной ширины плеч, а будоражащей красотой стремительного хищника – гепарда… или пантеры. Невольно вспоминаются прикосновения к его телу: жилистый, гибкий, невероятно сильный, даже жарко становится – как тогда, в танце. А бледность тоже по своему интересна: делает его похожим на произведение искусства… на статую.
Ну и придёт же такое в голову!
– Кому должны меня смутить? – возвращаюсь к разговору.
– Моему скверному характеру, конечно, – Санаду облокачивается на подлокотник и упирает подбородок в кулак. – А то как так: девушка просыпается в моей постели и даже сохраняет нервы целыми? Не порядок!
Улыбка его становится всё шире…
– Прежде чем укладывать меня в свою постель, вашему скверному характеру стоило бы задуматься, а хватит ли силёнок потревожить мои нервы.
– А если я скажу, что вы, напившись чудо-чая, бессовестно меня домогались?
Ну, подумаешь, кору пощупала немного, а он сразу думает плохое.
– То, что я не помню, не считается, – картинно пожимаю плечами. – Но можете высказать претензии тому самому чаю.
А если и не только кору щупала, не переживать же о том, чего я не помню и за что не отвечаю.
– Я не говорил о претензиях, – хмыкает Санаду.
– Вы просто моральную компенсацию выбиваете за то, что я вашу кровать заняла, и вы из-за этого не выспались? Так я не по своей вине. И вообще жертва: вдруг меня за это ваши поклонницы обидят?
Чёрные глаза Санаду распахиваются шире. И у меня холодеет в груди: моя невинная фраза напоминает ему о Маре.
Но Санаду быстро берёт себя в руки и даже улыбается:
– Я бы на вашем месте больше волновался о том, что факультет менталистов узнает, кто же виноват в моём плохом настроении из-за недосыпа. Они страшнее отжимавшихся некроманток будут.
– Тогда мне надо скорее покинуть вашу постель, – на краю обширной кровати я замираю, сначала осматривая софу, каминную полку, три резные двери и, наконец, обращая взгляд на Санаду. – А вы мне одежду принесёте? Или мне в сорочке с одеялом наперевес здесь расхаживать?
– Почему бы не в сорочке? – приподнимает бровь Санаду. – Вас вроде даже обнажённый вид не смущает.
– Зато он очень смущает вас, – показательно вздыхаю я. – Не хочу нанести вам ещё большую моральную травму. Не расплачусь ведь потом!
– Ладно, сейчас принесу вам одежду, – встаёт Санаду и исчезает во всполохе серой дымки.
Теперь видно, что углы его дорогущего на вид кресла набиты… орехами. С горкой.
– Марк Аврелий…
Тут же с завитка лепнины под потолком выглядывает знакомая мордочка. Буквально миг нужен рыженькой молнии, чтобы добраться до меня и привычно усесться на плечо.
Не бросил Санаду его одного, орехи в своих роскошных апартаментах прятать позволяет… хороший он всё-таки. Добрый.
А я даже не расспросила, что там с этим чаем и сущностью.
***
Добрый Санаду тем временем, опершись на стол в кухне своего особняка, невидяще смотрит перед собой. Его отросшие когти медленно и неумолимо продавливают отполированное железное дерево, но Санаду этого не замечает.
В его мыслях полный и беспросветный сумбур. По телу проносятся мурашки.
Желание.
Такое простое.
Очевидное.
Обжигающее.
И «вдруг меня за это ваши поклонницы обидят» – слишком справедливое замечание Клео. Как и предостережение об отношениях с Марой Изрель: «Не иди на поводу у страсти, проверь чувства временем: наша жизнь слишком долгая, чтобы в выборе партнёра руководствоваться эмоциями». Впервые за тридцать лет Санаду действительно, всем сердцем жалеет, что он не свободен.
В отчаянном рыке Санаду обнажает клыки. Его пальцы крошат железное дерево стола в жалкие щепки. Рывок его рук – и восьмисантиметровая столешница ломается, раскалывается пополам. Обе части стола Санаду швыряет в стену, и каменные плиты разлетаются осколками вместе с частью стены.
Грохот помогает ему опомниться.
Даже не запыхавшийся Санаду смаргивает с ресниц пыль и оглядывает вмятину в стене. Заставляя острые зубы вернуть человеческую форму.
И отходит к плите. Подрагивающими пальцами вынимает из ящика ручную кофемолку, банку с кофе, турку… Эти простые действия его успокаивают.
Глава 54
Отголосок грохота отвлекает меня от изучения фантастического интерьера спальни. Всё же Санаду – тот ещё любитель комфорта и изящества. И, наверное, простора, потому что изумительно реалистичные панно визуально расширяют комнату. Как будто кто-то в поле поставил декоративные стены и поместил внутри кровать.
Хотя узорный паркет и резная мебель портят впечатление полевого выезда.
Посидев ещё немного, слезаю с кровати и укутываюсь одеялом. Нет, я не стыжусь своего вида в ночной сорочке (в клубах наряды откровеннее в разы) и не думаю, что у Санаду всё настолько печально с удовлетворением физиологических потребностей, что он набросится на студентку, но нравы тут поскромнее, не стоит никого смущать своим вольным земным поведением.
За одной из резных дверей скрывается гардеробная, в которой я без зазрений совести меняю неудобное одеяло на просторный мягкий бархатный халат Санаду. Укутавшись в длинные полы, вдыхаю пропитавший одежду аромат кофе и можжевельника.
После чего отправляюсь на дальнейшие исследования.
Санузел… раза в два больше комнаты институтского общежития, в которой мы жили втроём.
