Просто божественный уровень изворотливости, после которого хочется отдохнуть, а не изображать влюблённого идиота, в порыве страсти не заметившего проникновения в разум.
И, как это ни банально, Санаду ощущает себя грязным и сейчас предпочёл бы помыться.
Перегнувшись через край постели, Мара шарит в своей одежде, после чего начинает что-то там писать. Подложив ладони под затылок, Санаду невольно задумывается: в столь неудобной позе она ради скрытия содержимого записки или демонстрирует свою красивую часть тела в надежде на продолжение?
Если второе – Санаду точно пас: ещё одного такого испытания для своих ментальных способностей он не выдержит.
До сих пор противно, что пришлось представлять Клео на месте Мары.
– Всё! – Мара с улыбкой выбирается из-под кровати и прижимается к его обнажённой груди щекой, пальцем проводит по животу.
– Мне кажется, нам надо поговорить, – Санаду перехватывает шаловливую руку.
– В том и проблема наших отношений, – вздыхает Мара, – что тебе бы всё разговаривать, как-то всё определять, границы строить. Нет бы просто чувствовать!
Санаду фыркает: только Мара может обвинить его в недостатке импульсивности.
– Не меняй тему, – строго просит Санаду, прикидывая, как бы правдоподобно рассориться и уйти скорее.
Ну или чтобы Мара ушла – главное, оказалась подальше от него и не заподозрила неладное.
– Я не меняю, – Мара сдвигается выше, её язык скользит по его шее, теребит мочку. Она его не кусает – не пытается кровью упрочить связь. Плохой знак, хотя Санаду это более чем устраивает. – Ты ведь хочешь от меня объяснений, покаяния. Хотя сам всё прекрасно понимаешь. Ты знаешь, каково это – выпивать чужую жизнь. Знаешь, какое это наслаждение.
– Да, я знаю, что это наслаждение, что за убийством следует прилив сил, когда ты чувствуешь себя едва ли не богом. Я знаю, что менталист способен подсесть на ощущение смерти, когда ужас от неё становится сродни изощрённому удовольствию. Я всё это знаю. Но я не хочу такого удовольствия и такого наслаждения. Для меня это неприемлемо. – Санаду удручённо вздыхает. – Когда это делается ради развлечения. Но и когда так поступают ради своего спасения – это тоже нехорошо. Понятно. Но плохо. И я не собираюсь обсуждать, чья жизнь ценнее и насколько допустимо убийство ради выживания себя такого замечательного, ценного и способного жить намного дольше, чем попавшиеся под руку жертвы для продления этой самой жизни.
Повисает пауза.
– О-о, – понимающе тянет Мара и обнимает его. – Похоже, остальные изрядно тебе нервы потрепали после возвращения из непризнанного мира. Эти бездновы лицемеры корили тебя за то, что ты выжил, да?
– Я не хочу об этом говорить. Лучше расскажи, почему ты не вернулась в кантоны, когда я пропал? Почему не обратилась за помощью, когда попалась Нильсэм?
Всё это уже не имеет значения, но повод для ссоры – отличный.
Тем более, Санаду тоже надо отправить сообщение: что дезинформация передана. А то не очень хорошо получится, если Неспящие явятся на Большое озеро неожиданно.
– Санаду, – приподнявшись, Мара заглядывает ему в глаза. – А ты не задумывался о том, что наше положение в Эёране – несправедливо? Тебя не раздражает, что мы – единственная раса, численность которой ограничивают принудительно? Тебе не кажется несправедливым, что семьи вынуждены разлучаться, потому что вампиры не могут свободно обращать любимых и детей? Почему в Эёране есть право дракона, но нет права вампира? Хотя мы не уступаем им по силе.
– Только не говори, – Санаду, прячась от её взгляда, закрывает лицо ладонью, – что настоящее присоединение к Неспящим было твоим осознанным выбором, а не вынужденной мерой для спасения жизни. – Его горло вдруг сдавливает спазм, голос понижается. – Только не говори, что сестру Танарэса, твою подругу, ты сдала Неспящим сама!
***
«Ничего удивительного, этого и стоило ожидать, если Санаду столько лет помнит о
Или тридцатый.
Может даже сотый.
Окружённая темнотой, я стою в соседнем номере, прислонившись к тонкой перегородке стены.
И что хочу сказать хозяину заведения: кровати у него отвратно скрипят. Подтянуть их надо, зафиксировать лучше. Смазать там что-нибудь.
Ничего удивительного в том, что скрип кровати сменяется тихим шелестом разговора, тоже нет. Увы, перегородка недостаточно тонкая, чтобы разобрать слова.
Тяжко вздохнув, остаюсь в темноте, мну бумажку для экстренного вызова.
– Идиот! – возглас Мары – а я уверена, что это она – звучит неожиданно и достаточно чётко. – Идеалист недоделанный! Нравится тебе на коротком поводке сидеть!
– А ты не на поводке?! – рявкает в ответ Санаду. – На поводке Неспящих! На поводке извращённых развлечений!
В комнате что-то разбивается.
Потом ещё что-то.
– Я просто беру то, что по праву принадлежит нам! – у неё сильный голос. – Я борюсь за нашу свободу! Твою и мою! Мы – хищники!
– Ты потакаешь своим больным желаниям!
– Как будто у тебя их нет! Ты убивал, а теперь невинность из себя строишь!
– Я не отрицаю своей вины, но не превращаю убийство в норму!
– Смерть – это норма! Остальные должны умирать!
– Но это не даёт тебе права убивать ради удовольствия! Ты больная извращенка! Тебе голову лечить надо, а не за эфемерную свободу бороться!
Тишина. А потом страшный грохот, словно несчастную кровать разламывают о стену.
Невнятный глухой возглас.
– Идиот! Ты скоро сам всё поймёшь! – нервно-обиженное Мары.
И громогласный хлопок двери.
А затем – тишина.
Кажется, все в этом злосчастном заведении обмирают в ужасе и ожидании.
Я тоже.
Сквозь бешеный стук сердца прислушиваюсь, жду малейшего знака, что Санаду покинул комнату – чтобы, наконец, отсюда убраться, очиститься от местной затхлости и моих эмоций.
Ничего удивительного – этого всего стоило ожидать. Я знала, что Санаду влюблён в Мару, и всё происходящее сейчас – закономерно.
Только мне всё равно хочется… что-нибудь разбить. И забыть, что я слышала и видела здесь сегодня.
***
Ссора удаётся. Только после неё Санаду чувствует себя ещё более паршиво.
Он надеялся, что всё будет не так… отвратительно плохо.
Только необходимость действовать спасает его от оцепенения.
Из внутреннего кармана сюртука он достаёт небольшую основу под записку, миниатюрную ручку. Оглядывает разгромленный Марой номер и со вздохом пристраивается к стене. Пальцы у него почти не дрожат, когда он стремительно выводит:
