Она оттолкнула Зинан, налетела на ее драгоценный сундучок, вытряхнула из него все лакированные футляры. Трясущимися пальцами она вскрывала их, и все они оказывались пустыми. Просто футляры, припасенные Зинан для будущих работ.
– Где их индульгенции?! – взахлеб орала, как безумная, Жанна. В нее словно злой дух вселился, наподобие тех, что терзали ее в алкогольном угаре. Круглое лицо ее налилось кровью, глаза вытаращились, смотреть на нее было страшно и противно. – Где?! Отдавай! Мне!
Она угрожающе обернулась к матери – растрепанная, лохматая и нечёсаная, в растерзанной одежде, толстая, неряшливая, с бледными сине-зелеными отпечатками когтистых пальцев на раздавленном горле, – и Зинан в страхе отпрянула.
– Их нет! Нет их! – кудахтала она.
Но Жанне было мало слов матери; с рычанием она накинулась на Зинан, вцепилась в нее и начала трясти, будто ожидала, что припрятанные индульгенции посыплются из-под одежды матери. Вольдемар едва успел вклиниться между ними и растолкать в разные стороны, не то дамы здорово проредили б друг другу волосы. И если для Жанны это было бы невеликой потерей, то для Зинан, которая все же содержала себя в порядке и аккуратности, растрепанная прическа была бы весьма неприличной.
– Да кто тебе сказал, – закричала мать, защищаясь, закрываясь руками от взбесившегося чада, – что они вообще были?! Я им не делала, ничего им двоим не делала!
Жанна ревела и рвалась из рук удерживающего ее Вольдемара. Из ее темных глаз текли крупные слезы. Она рассчитывала на то, что сейчас и здесь подожжет выписанную Ивон бумагу, и та рассыплется в прах в руках короля, танцуя на балу. Но и тут ее ждало жестокое разочарование; индульгенции Ивон действительно не было.
Жанна это чувствовала, знала, хоть и рвалась изо всех сил, желая обыскать всю комнату матери. Крупица надежды горела в ее сердце, но это была надежда безумца.
– Это ты! – орала Жанна, беснуясь. – Ты нас изуродовала! Своими индульгенциями!
Ивонку не испортила!
– Я всего лишь хотела дать вам больше, – вдруг в ответ заорала Зинан, внезапно взорвавшись и влепив дочери сокрушительную пощечину, – чем ОН! Неблагодарная свинья! Знаешь ли ты, чего мне стоили эти бумаги?!
– Он, – выдохнула Жанна, тяжело отпыхиваясь, словно ее только что выловили из реки, в которой она утопала. – Кто – он?.. И что он давал Ивонке?..
– Твой чертов отец! – вскричала Зинан, топоча ногами. – Я хотела дать вам, обделенным, то, чего он дать не мог!
– Да что он мог дать, – вякнула Жанна. – Я его и трезвым-то с трудом помню. Опустившийся, буйный помешанный....
– Он не всегда таким был! – выкрикнула мать. – Далеко не всегда! Черта с два я вышла б за такое ничтожество, будь он хоть трижды граф! Но поначалу-то он был важный господин, гордый, высокомерный, хоть и с голым задом! Мне даже кланялись все, потому что его боялись!
– А Ивон, – вдруг неожиданно шустро сообразила Жанна, затихая, – он что-то давал Ивон, чего не давал мне!?
Зинан усмехнулась, скорее, оскалилась, злобно и жалко.
– Давал, – повторила она. – Очень даже давал! Так давал, что я чувствовала вас обоих обделенными и ненужными. как мусор в выгребной яме!
– Что же?! – сопела Жана, вырываясь из цепких рук брата. – Что он ей отдал?! В чем он меня обделил!?
– Всего себя, – горько ответила мать, внезапно поникнув и усевшись грузно на постель, над разоренным сундучком. Краем кружевной косынки она утерла набежавшую слезу, скривила жалко рот. – Он хотел ребенка. Девочку. Даже сыну, наследнику, так не радовался. А когда Ивон родилась, он был так рад! Наверное, потому, что она была на него похожа. чертами, породой... кровь от крови, плоть от плоти. Не моя порода! Не толстые пятки, не круглая мордашка – благородные тонкие черты! Нет там, в Ивон, от меня ничего, – мать махнула рукой. – Он был словно рад тому, что в ней не угадывались мои черты. Ни в характере, ни в лице. Ивон была его девочкой, его любимой дочкой. Даже не знаю, каким чудом ты, Жанна, родилась. К тому времени он мной не интересовался уж. И на вас он не смотрел. Все возился с ней. На ночь сказки ей рассказывал.
Старуха вдруг оскалилась злобно. В глазах ее проблеснула издевка.
– Сказки, – повторила она ядовито. – Это я так думала – сказки. Смотрела, как он ее кутает, как поит с ложки отварами со сладким вареньем. Думала, он черный крыжовник ей тайком скармливает. Ругалась, банки прятала.
Жанна и Вольдемар, два толстозадых создания, так похожие на мать, замерли, затихли, словно чуя, куда она клонит.
– А на самом деле он поил ее хрустальным вином кварцахов! – с визгливым истеричным смехом выкрикнула мать, шлепая себя по коленям. Казалось, теперь это ее смешит, бесконечно смешит. – Представляете?! Доверял какие-то свои тайны, вливал свои знания в ее жилы с этим варевом, хотел пробудить в ней что-то... кого-то... видно, растил помощницу. Но что-то пошло не так.
Зинан снова расхохоталась.
– Ему было плевать на вас, – выкрикнула она. – И когда Волди чуть не умер от простуды, и когда совсем маленькая Жанна попыталась наесться угля – ему и дела не было! До нас троих – не было!
– И ты вместо магии кварцахов решила нас попотчевать своими поганенькими индульгенциями?! – взвилась Жанна снова. – Он дарил Ивонке чистоту и свет, а ты нам – помои, которые соскребала у кого попало! Это, по-твоему, одно и то же?! Равноценно?!
– Я вам отдала то лучшее, что могла! – огрызнулась мать. – То, что у меня было! Свои деньги! Свое умение! Свою заботу! Благодаря этим помоям ты сейчас жива, дура! А он. ему это ничего не стоило. Вино кварцахов, кровь земли! Оно у него осталось с той, прошлой, жизни, откуда его вышвырнули за его проступки! Он никогда ни в чем себе не отказывал, не урезал, не утягивал пояс потуже, как я, чтобы это вино купить!
На самом деле, конечно, Зинан была не права. Вино кварцахов было такой же редкостью и таким же чудом, как и ее индульгенции, с той лишь разницей, что оно несло свет. И раздобыть его было невероятно трудно. Зинан даже понятия не имела, насколько. Но она никогда не была особо умна, поэтому обесценивать чужие дары и превозносить свои для нее было делом обычным и привычным.
– Глоток этого вина любого сделает лучше, чище, умнее, искреннее! Здоровее и красивше! Волди не пришлось бы маяться с кашлем месяцами! Жанна – ты была бы изящнее и милее! Может, и моя глупая голова была б умнее. Да только для нас у него ни капли не нашлось. Он нас своей семьей не считал. Он ритуал проводил, пестовал свою ненаглядную жемчужину. и потому, когда последняя доза была влита, и задан вопросключ, а она не дала ответа, он словно с ума сошел. После того дня он словно умер; просто утопил себя, свой разум в вине, и дал себя убить. Он плевал на всех нас – и на нее тоже наплевал, как только понял, что все зря. Все напрасно. И она не то, что ему нужно. Жить стало незачем. Не для нас же. Вот и все.
Жанна расхохоталась, закинув лохматую голову.
