– Я была бы милее, – каркнула она, – если б ты не выписала мне эту индульгенцию, наворовав у негодяев их грехов! А что за вопрос он задал? – сквозь хохот спросила она. – Что-то особенное, как на посвящении магов?
Мать пожала плечами.
– Да нет, – удивленно произнесла она. – Просто спросил, помнит ли она Черную Звезду. Он же ей вечно звезды показывал в окошко. Легенды всякие говорил. Но она ответила, что не понимает, о чем речь, о какой звезде. Будто урок не выучила. Своим тонким детским
голоском, тараща чистые глазки. Этими словами она его убила точнее, чем выстрел в сердце. Он тогда почернел лицом, отшатнулся. Ни слова не сказал. Ни упрека, ни вскрика. Пальцем мерзавку не тронул. Развернулся и ушел. Вот тебе и все.
Магический поток внезапно пахнул ниоткуда и ударил в лицо Жанне так сильно, что она пошатнулась и вынуждена была закрыть глаза. Отзвук далеких дней зазвенел в ее ушах, и вопрос-ключ, будто поворачиваясь в голове многократно, повторялся и повторялся.
«Ты помнишь, что такое черная звезда?» – шепнули ей на ухо губы мертвеца, и Жанна расхохоталась, чувствуя, что теряет разум.
– Конечно, я помню, – жутко похохотала она. – Конечно, я знаю. Как же ты мог так сильно ошибиться, Уорвик! Как!
***
«Помнишь, что такое черная звезда? Помнишь?»
Эти губы, что шептали вопрос, давно умерли.
Жанна вспомнила.
Так же ошеломительно отчетливо, как события, происходившие с ней вчера утром. «Помнишь?..»
Только вопрос, заданный этими коварными, тонкими губами, умеющими порой складываться в самую чарующую улыбку на свете, был задан много лет назад, и не в этом доме. И не Жанне.
«Валерия, – вспомнила Жанна, цепенея под магическим ветром. – Тогда меня звали Валерия. Я носила длинные белые одежды и была высокородной невестой короля-дракона».
Ветер памяти всколыхнул старые образы – отражение прекрасного лица в темном зеркале, светлые волосы, как лунные лучи, стекающие с плеч, свет, исходящий от гордого юного лица, и серое, печальное равнодушие в глазах.
Последнюю свою встречу с Уорвиком она тоже вспомнила. Темный, в растрепанных ветром фиолетовых одеждах, с плащом, рвущимся за плечами, словно переломанные, не умеющие летать крылья. Он был слабее короля и знал это. Король мог сломать его, только лишь сжав пальцы в кулак. А Уорвик хотел править.
Темноволосый, высокий, худощавый. Как любой из Фиолетовых Стражей – сплав изящества и силы, как отлитое из металла оружие. С улыбкой искусителя и черными, прекрасными, бездонными глазами.
– Высоко, – сказал он, глянув вниз с башни, и улыбнулся снова. Будто речь не шла о смертельном последнем прыжке.
Валерия лишь пожала равнодушно плечами. В глазах ее, серых и спокойных, не развеялась неживая, равнодушная тоска.
Короля она не любила.
Семья была рада ее помолвке, и сама она улыбалась жениху, делая вид, что довольна и счастлива, но король был не слепец. Он видел, что гордое сердце избранницы не покорено. Дарил подарки – и каждый раз видел, что мимо. Воображения невесты было не смутить ни драгоценностями, ни шелками, ни экзотическими животными.
И только однажды глаза невесты вспыхнули невероятным, поистине живым драконьи огнем. Когда король преподнес ей кольцо с черным непроглядным камнем. Предложил не только себя, но власть. Разделил с ней силу.
Тогда невеста впервые искренне смеялась и была счастлива.
Но короля она по-прежнему не любила.
К кольцу на своей руке она быстро привыкла, к ощущению мощи – тоже. К мысли о том, что после свадьбы будет всемогущей королевой, она приросла сразу же. Проросла в этом всей кровью. Но делить себя с королем не хотела.
Эта мысль отчего-то неприятно тяготила ее.
Возможно, в этом был виноват ее брат, Валиант. Радуясь за сестру, он все равно отодвигал ее на второе место. Не было в нем почтения, такого, какого хотела бы Валерия.
А хитрец Уорвик все видел, все замечал, все понимал.
Он был старше юной, неопытной драконицы. Как он умудрился уговорить ее поделить власть?..
Возможно, напел ей более сладких песенок, чем король. Только его слова разожгли в ее сердце огонь, пожар. Она не думала ни о чем более, кроме как о власти.
– И этой власти, – сказал обаятельный соблазнитель, – мне нужно самую каплю. Я не хочу больше носить фиолетовый костюм. Никогда. Не хочется, знаете, чувствовать себя псом на цепи, в сворке.
Что это значило, Валерия не понимала. Но обещала.
Над башней начиналась гроза.
Уорвик из своих ненавистных фиолетов вытащил маленькую фляжечку, искусно изготовленную ювелиром. Открутил черную крышку, налил в нее, как в крохотную рюмку, сияющей жидкости.
– Пей!
Его страшный голос слился с грозным грохотом моря где-то далеко, у подножия. Вино кварцахов бриллиантовым светом сверкало в его протянутой страшной руке у самых губ Валерии.
– Это твой первый шаг к силе и к власти, – прогрохотал граф. Его голос перекрывал вой налетевшей бури. – Все честно. Я не знаю, где камень. Король не знает. Знаешь только ты, и эту тайну унесешь с собой. А потом сама спрячешься так, что никто тебя не найдет. В новом теле, в новой жизни. Когда ты переродишься, камень будет только твоим. Только ты его сможешь взять. И никто не сможет у тебя его отнять. Ты сама вольна будешь раздавать силу и мощь, и сама, без короля, будешь повелевать. Я прошу тебя лишь об одном – сними с меня цепи... потом, когда сможешь.
Валерия кивнула.
Она пригубила сладкое до головокружения вино и сделала уверенный шаг вперед, к встречающим ее пенным волнам. Полет был быстр и смерть – легка.
И вот теперь, сидя в полутемной комнатке Зинан, на грязном полу, среди раскиданных коробок и рассыпанного пепла, та, что когда-то была гордой тонкой красавицей, а теперь – лохматым уродом, – выла и бессильно сжимала кулаки, отчетливо видя, во что она превратилась и сколько она потеряла, ступив на сложный путь, предложенный ей Уорвиком.
Вместе с жизнью она потеряла не только красоту; что красота? Валерия покоряла не только красой, но умением держаться, достоинством. А сейчас этого не было; она совершенно потеряла себя. С диким хохотом она осознавала, из какого грязного мусора ее собрала и воссоздала магия индульгенции, и ощущала себя монстром, сляпанным кое-как из разномастных протухших кусков мяса.
Ее гордость, ее драконья важность и достоинство куда-то исчезли, замененные на что-то низменное, мелочное и постыдное. Она чувствовала себя так, будто сто лет провела на дне сточной канавы, нахватавшись манер и привычек от скользких жаб и пресмыкающихся жалких червей. И это было не наносное, от этого было не избавиться воспитанием; оно вплелось в ее характер, стало ее настоящим. Ее истинным «я».
