Она много раз представляла, как он обнажает ее, жестоко разрывая дорогую ткань, и стыд обжигал ее губы и щеки. Она представляла, как он трогает ее, трогает везде, гладит груди, заглядывает в ее смущенное лицо, а затем заставляет расставить ноги и гладит там – долго, так долго, что она, не выдержав, в смущении сжимает колени.
И тогда на ее ягодицу обрушивается удар, оставляя горящее алое пятно на коже, и следует жесткий приказ снова развести ноги.
В своих мечтах Паулина изнывает от сладкого предвкушения, желания подчиниться и удовольствия. В ее мечтах даже боль приносит ей удовольствие. И то, что все это происходило бы на глазах у сконфуженных свидетелей, ей тоже нравится. Это возбуждает ее.
При мысли о том, что все смотрели бы на нее, обнаженную, красивую, изнывающую и возбужденную, Паулина заводится по-настоящему. Она чувствует, как кровь приливает к ее губам, и уже физически хочет касаний там, между ногами.
Она сжимает бедра, потому что меж ног ее все пульсирует, и опускает прекрасное лицо, которое от желания становится еще красивее, ярче и выразительнее. Один взгляд на короля – и фантазии ее становятся еще смелее, еще развратнее и еще слаще. Руки Паулины вздрагивают, она не может попасть ножом и вилкой по отбивной, сердце ее колотится.
В ее фантазиях король жесток и развратен до извращения.
Девушка дрожит от смелости, с какой рисует себе его портрет – слишком сексуальный, слишком манящий...
Он трогал бы ее между ног до тех пор, пока она снова их не сомкнула бы, пока не прикрыла бы свою наготу от взглядов руками.
– Непослушание? Очень хорошо.
Король в ее мечтах смотрел бы на нее порочными и яростными, жестокими глазами.
Не стесняясь никого, он ухватил бы ее за руку, грубо дернул и завалил на стол, роняя приборы и блюда на пол. Повалил и скрутил бы так, чтоб она не могла и двинуться. Задом к зрителям – чтобы им хорошенько было видно все. От мысли, что ее раскрытое лоно видели бы все присутствующие, Паулина сладко задрожала и еле сдержала стон, снова сжимая бедра, между которыми было все мокро.
Он грубо хватал бы ее между ног, грубо расталкивал бы бедра, хлестал бы по ягодицам, чтобы она не смела зажиматься и прятаться от взглядов присутствующих.
Он тер бы и трогал ее еще и еще, пока она не заскулила бы униженно и жалко, изо всех сил пытаясь опустить голый зад пониже, подгибая ноги и сжимая колени.
Паулина еще раз кинула взгляд на короля и едва не застонала, потому что воображение ее разыгралось не на шутку. От возбуждения она даже не смогла сфокусировать взгляд на лице короля.
«Держу пари, – подумала она, чувствуя, что щеки ее пылают, – что он чувствует запах моего лона уже сейчас...»
В ее воображении унизительная и сексуальная пытка продолжалась.
Принадлежать жестокому и беспощадному мужчине – это сладко. и даже принимать унижение из его рук – это тоже так сладко. Так непередаваемо сладко!
Насильно, грубо раздвинув ноги Паулине, лапая ее за мягкие бедра, бесстыжий жестокий король одним толчком вогнал бы в ее лоно некий предмет, слишком огромный, слишком толстый для ее невинного тела, и Паулина бы заверещала от исступления, сладкого обжигающего стыда и наслаждения пополам с болью. Она бы извивалась, а король удерживал бы сексуальную игрушку в ее лоне, грубо ухватив Паулину между ног ладонью
И с этим восхитительным насилием стыд уходил бы. Чего стыдиться, если это действия короля, а не ее порочные мечты?..
– Я хочу, чтоб ты спела для меня, – шипит в фантазиях Паулины король, и она уже готова на все. Ее тело горит, она крутится, чувствуя, как жесткий предмет в ее теле движется, толкается, тревожа и возбуждая.
Он проволок бы ее к месту за столом, ухватив за шею сзади, пригнув ее голову как можно ниже и все так же удерживая ладонью между неловко движушихся бедер, чтоб ее тело не вытолкнуло игрушку.
Рыком бросил бы ее на стул рядом со своим местом.
Расторопные слуги привязали бы ее дрожащие руки к подлокотникам широким ремнями, расставленные ноги – к ножкам стула.
Предмет, что был вонзен в ее лоно безжалостной рукой короля, толкался бы теперь глубоко, и Папулина двинула бы бедрами невероятно томно, мучительно долго, чтобы ощутить эту вещь в себе ярче, сильнее. Она сама могла бы ласкаться об нее; но это слишком стыдно. Король должен ей помочь переломить этот стыд и снова стать бесстыдной и откровенной. Как жертва палача под розгами.
Король сел бы рядом, а слуги ухватили бы стул за спинку и откинули Паулину назад так, чтоб она полулежала. Голая, связанная, с разведёнными ногами. Над столом наверняка были бы видны ее широко разведенные дрожащие колени.
Его рука снова легла бы на ее лоно и коснулась там, где все горит и жаждет прикосновений. Его пальцы касались бы мокрого клитора, и Паулина бы вздрогнула, сжав губы и попытавшись вывернуться из-под его безжалостной руки, прогнувшись в пояснице, пряча лоно.
Но тогда игрушка бы толкалась в ее тело глубже и безжалостнее. Паулина чувствовала бы себя надетой на кол, нанизанной на штырь, и каждое ее движение нанизывало ее все плотнее. Она сама себя терзала бы и трахала – о да, разум Паулины, распаленный ее фантазиями, выкрикнул это гадкое, развратное слово!
Король мучил бы ее, поглаживая ее мокрый клитор, до жжения, до дрожи, от которой бедра тряслись бы так беспомощно и двигались бы все сильнее, все откровеннее, отчего толчки в теле Паулины становились бы все глубже и чувствительнее.
Она трахала бы сама себя на глазах у всех, двигая бесстыдно бедрами. Кусала бы в муке губы, извиваясь, страдая, стараясь освободиться, царапая исступленно ногтями подлокотники и пытаясь свести вместо растащенные в разные стороны и закрепленные ремнями ляжки.
Ремни впивались бы в кожу, рука короля двигалась бы все быстрее, стараясь выбить из упрямых губ Паулины стон, и она в ужасе смотрела бы между своих ног – и откидывалась бы назад в изнеможении, срываясь в восхитительное наслаждение. Наслаждение, подчинение и стыд.
– Ну же. Пой для меня. Я хочу послушать твой голос.
Голос, который вырвется вместо стонов из этой груди, обнаженной, часто вздымающейся, с остры и возбужденными сосками.
Все тело Паулины было бы напряжено и дрожало, когда коварные королевские пальцы теребили бы ее клитор все быстрее, касаясь его самыми кончиками. Невесомо и остро.
Тогда Паулина бы сдалась. С невероятным удовольствием она бы вскрикнула – громко и отчаянно, – и принялась бы кричать, кончая, уже никого не стыдясь, потому что стыд растаял бы в удовольствии.
– О, небо!.. Пожалуйста! Хватит! Не могу! Остановитесь!
Но король продолжал бы мучить ее. Ее вопли ему нравились бы, равно как и беззащитность жертвы, и ее трепет под его рукой.
Она двигалась бы под королевской рукой, яростно насаживаясь на игрушку внутри ее тела, двигалась бы исступленно и яростно, вопя, извиваясь, обливаясь от напряжения потом, мечась, словно мученик на дыбе, и погибая от наслаждения еще и потому. Что все смотрят на нее унижение.
