Карамзин, обращаясь к осмыслению и разрешению идеологической по своей сути проблемы, имел в виду исторические особенности и различия в судьбах России и Запада. Насущные идейно-политические задачи подвигают историка и мыслителя Карамзина продолжить заниматься исследованиями. Показательно, что, не вдаваясь в отвлеченные философские рассуждения, он предложил своим соотечественникам задуматься над темой Бытия и Времени, выдвинув свой основной довод и материал для последующих размышлений — «Историю государства Российского», открывая, как выразился Пушкин, «подобно Колумбу, русским их собственное прошлое».
Когда вышли первые восемь томов «Истории государства Российского», весь трехтысячный тираж издания вскоре был целиком раскуплен. Читатели с большим интересом встретили труд Карамзина. Не обошли своим вниманием его и будущие декабристы. Н. М. Муравьёв и Н. И. Тургенев упрекали Карамзина в монархизме и крепостничестве. У К. Ф. Рылеева труд Карамзина, напротив, вызвал восхищение, в 1822 году он зачитывался IX томом, посвященным эпохе Ивана Грозного и критике царской тирании и деспотизма периода опричнины.
Но участники тайных обществ совсем по-иному отвечали на вопрос об отношении «новой» и «древней» России. Они — освободители Европы — мечтали дать свободу у себя дома. Для них родная история также была подчинена доказательству неких идеологических постулатов, но если Карамзин, отталкиваясь от консервативных принципов, шел дальше к историческим исследованиям, подтверждая, уточняя или опровергая свои идеологемы, стал не только историографом, но историософом-мыслителем, то декабристы выбрали другую дорогу. От изначально принятой ими схемы, универсальной идеи Просвещения о свободе народов и свободе личности в их противостоянии тирании самодержавной власти, они пришли на Сенатскую площадь. Горячие патриоты, участники и герои прошедших войн и походов, они превратились в жестких доктринёров, чтобы в конце концов встать на путь борцов, революционеров, мучеников, пожертвовавших собой ради идеи.
И, как известно, — «из искры возгорелось пламя…».
Несмотря на все расхождения, для многих декабристов, как, впрочем, и для более широкого круга нарождавшейся отечественной интеллигенции, труды Карамзина стали самым популярным чтением на долгие времена, а тома его «Истории.» были настольными книгами. В своих показаниях на следствии декабристы прямо указывали на сочинение Н. М. Карамзина среди других, наиболее повлиявших на их развитие и мировоззрение книг отечественных и зарубежных авторов
[55].
Заочная полемика между царским историографом и членами тайных обществ (некоторые из них профессионально занимались историческими изысканиями) продолжалась вплоть до самого выступления 14 декабря 1825 года и не закончилась в сибирской ссылке. В определенном, концептуальном смысле эту дискуссию нельзя полагать завершенной и сегодня, 200 лет спустя.
Историю отечества всякий прочитывал и понимал по-своему. Пушкин, еще молодой поэт, в 1818 году, ознакомившись с только что вышедшими томами, отозвался эпиграммой:
В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастья,
Необходимость самовластья
И прелести кнута.
Со временем отношение Пушкина к труду Карамзина изменилось. Фактически он стал преемником историографа, продолжил работу практически на том месте, где остановился Николай Михайлович. Драму «Борис Годунов», написанную в ссылке в Михайловском в 1825 году, он посвятил памяти Карамзина, а уже впоследствии наследовал изысканиям историографа, приступив летом 1831 года к написанию научной «Истории Петра I». Критическое отношение к Петру сближало Пушкина и Карамзина. Карамзин собирался закончить свою историю царствованием первых Романовых, но не успел исполнить замысла, доведя изложение до главы «Междоцарствие 1611–1612». Как полагают исследователи, смерть Карамзина во многом объяснялась его потрясением, вызванным другим «междоцарствием», свидетелем которого ему суждено было стать за полгода до кончины.
Зима 1825: Петербург — Москва — Чухлома
14 декабря 1825 года вошло в историю России как начало борьбы революционеров против государственного строя. Свет и тени, сумерки и отблески этого короткого зимнего дня долгие годы будут вдохновлять всех противников русского традиционного миропорядка на новые выступления и жертвы, пока в роковом феврале 1917 года трагедия очередной смуты окончательно не обрушит существовавшую веками российскую монархическую государственность.
Клятвы на алтаре борцов с самодержавием приносили последователи декабристов — радикалы всякого рода и либералы-оппозиционеры. Они становились апологетами разрушения и ниспровержения основ государства. Или, как писал Ленин в отношении революционеров из разных сословий, они, таким образом, прокладывали этапы освободительного движения в России.
Свобода и разрушение.
Так утверждалась одна новая традиция взамен и вопреки прежней, старой. Одна вместо другой. Традиция разрушения и ниспровержения против традиции охранения государства. Что оставлять от прошлого, а от чего отказываться? Что есть созидание? И почему развитие вдруг оборачивается бездумным отрицанием всего предшествующего опыта? На все эти вопросы каждое поколение пытается дать собственные ответы, но при этом история, как заметил В. О. Ключевский, ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков.
Восстание 14 декабря последователи Карамзина называли «вооруженной критикой» на его «Историю государства Российского». И, как считал Юрий Михайлович Лотман, его сломило
[56]. Сам Карамзин после событий 14 декабря признавался: «Я, мирный историограф, алкал пушечного грома, будучи уверен, что не было иного способа прекратить мятеж»
[57].
14 декабря 1825 года Николай Михайлович Карамзин стал еще и свидетелем действия, исторического по своему масштабу и последствиям. Утром он приехал к назначенному в Зимнем дворце молебствию по случаю присяги Николаю Павловичу, и обе императрицы, мать и супруга нового государя, просили его сходить на площадь и узнать, что там происходит. Пробираясь сквозь толпу любопытных, Карамзин подошел поклониться Николаю I.
Государь в этот момент был занят разговором с ганноверским посланником при русском дворе, престарелым графом Дернбергом, которому иностранные послы поручили испросить позволения стать в свиту императора, дабы подтвердить перед народом законность его права на престол. Выслушав Дернберга, Николай Павлович поручил ему поблагодарить своих товарищей и сказать им: «Que cette acenc tait une affaire de famille, a la quelle l'Europe n'avait rien a demeler» («Это событие — семейное дело, так что Европе нечего вмешиваться» — фр.). Ответ государя возымел большое впечатление на стоящее рядом с ним русское окружение, а иностранным дипломатам дал первое понятие о характере нового монарха
[58].
