Будучи тяжело больным, находясь на чужбине, в Италии, Василий Петрович Боткин признавался Ивану Сергеевичу Тургеневу, что хоть и живет он в Риме, но это «всё равно как будто бы я жил в Чухломе, римские сокровища для меня недоступны»
[62]. Вольно или невольно Боткин, прекрасно знавший Европу, часто и подолгу путешествовавший по ней, указал на незримую ось: Россия — Чухлома — Европа — Рим. Указал и противопоставил оба полюса этой оси друг другу. Имея много приятелей среди славянофилов, он оставался убежденным западником и, живя в Москве, готовил отдельное издание «Писем об Испании».
За прошедшие века мало что изменилось в нашем представлении о Чухломе. Так же как, впрочем, мало изменилась и реальная Чухлома. И может быть, в этом и заключается постоянная притягательность русской провинции, русской земли, которая всегда давала силы, наполняла вечной энергией нашу историю и культуру, притягивая и друзей, и врагов, нередко превращая последних в верных подданных и защитников государства Российского, а их потомков в деятелей отечественной культуры.
Так, родоначальник русской дворянской фамилии, уроженец Шотландии Георг (или Джордж) Лермонт оказался в России в начале XVII века на завершающем этапе событий Смутного времени, будучи наемным солдатом, служившим в польском войске. В конце лета 1613 года Лермонт находился в гарнизоне крепости Белая на Тверской земле, осаждаемой русскими войсками. 3 сентября 1613 года крепость сдалась. В составе польского гарнизона находились две роты наемников — ирландская и шотландская. В этой последней и служил Георг Лермонт. Обе роты изъявили желание перейти от поляков на русскую службу и были приняты в московское войско.
В 1618 году Лермонт имел чин прапорщика, в 1619-м — поручика, позднее — ротмистра. Георг Лермонт (в России его звали Юрием, и в документах он фигурировал как «Юшко Лермонт») участвовал в продолжающейся войне с Польшей, сражался под Можайском и под Москвой. В 1621 году за службу он был пожалован царем Михаилом Фёдоровичем поместьем Кузнецове, находящимся в Чухломской осаде Галичского уезда Костромского края. Погиб первый русский Лермонт в 1634 году, под Смоленском
[63].
И в Чухломе, в 1997 году, в пределах монастыря, в память Лермонту и его потомкам, верой и правдой послужившим России, поставлена часовня.
В упомянутом 1866 года письме Каткова к Александру II есть попытка объяснить звучавший с детства в его душе голос: «Годы моей молодости протекли почти в отшельническом уединении. Весь преданный занятиям умозрительного свойства, я не принимал участия ни в каких делах, ни в каких практических интересах и был чужд всему окружавшему»
[64]. Почти дословно он повторил эту мысль через восемнадцать лет, в 1884 году, в письме-исповеди Александру III: «Моя молодость протекала в уединенных и сосредоточенных занятиях предметами умозрения. И никто не мог бы подумать, что мне суждена была тревожная политическая деятельность»
[65].
Для Каткова, очевидно, было очень важно понять повороты своей судьбы, в чем он и признается перед обоими государями: о сокровенном предстоянии, о еще не вполне осознанном им своем будущем призвании, уже ясно услышанном им в детстве.
И голоса, звучащие в душе, и мечты, наплывающие в сознание русских мальчиков, если они в них сильно верят, обязательно когда-нибудь исполняются.
Правда, голоса и мечты у русских мальчиков бывают разными.
Глава 2. Годы взросления и учебы (1826–1834)
Аннибаловы клятвы
Еще в детстве Катков и Герцен имели все предпосылки для раннего знакомства. Пусть не на дружбу, но на тесные контакты или приятельские отношения. Их родители были близкими, почти родными людьми — росли вместе, и, как водится, дети в таких семьях, общаясь друг с другом, тоже становятся друзьями-товарищами.
Но этого не произошло. Разница в возрасте между Герценом и Катковым была существенной и составляла 6 лет. До 1826 года такая встреча, если и могла состояться, то вряд ли привела бы к каким-то серьезным последствиям для мальчиков четырнадцати и восьми лет. После возвращения Катковых из Чухломы шансов для подобного знакомства уже практически не было. Маршруты в родном городе им были суждены разные. С 1824 года Иван Алексеевич Яковлев с домочадцами проживал в престижных Арбатских кварталах, сначала в Большом Власьевском переулке, а с 1830-х гг. — в переулке Сивцев Вражек.
Первая встреча между ними, скорее всего, состоялась в конце 1839 года в Москве, но не исключено, что в Петербурге, куда на две недели заезжал Герцен, только что вернувшийся из ссылки, и где, переходя к постоянному сотрудничеству в «Отечественных записках», с осени бывал и Катков
[66].
В памяти обоих их первое знакомство не оставило особого следа. Герцен, обращаясь к времени после ссылки, только раз удостоил отметить Каткова в ряду других, принадлежавших к кругу Станкевича, называя прежде всего Белинского, Грановского, Кольцова и лишь затем Боткина, Каткова и прочих
[67]. Катков хранил молчание по этому поводу. Впоследствии, как известно, их характеристики по отношению друг к другу стали гораздо более выразительными и красноречивыми, а непримиримая и страстная борьба (это даже трудно назвать полемикой) между лондонским издателем и «московским громовержцем» вошла в историю.
К этому историческому противостоянию мы еще вернемся, но в данной главе для автора важны мотивы, определившие последующий жизненный выбор наших героев, а также первые сознательно сделанные ими шаги и поступки.
Источники вызревания личной и гражданской позиции так или иначе коренятся в нашей памяти, скрыты в переживаниях прошлого, связаны с радостными и горестными воспоминаниями. И с очень детскими и совсем недетскими аннибаловыми клятвами.
Советский биограф Герцена известный литературовед Иоанн Савельевич Нович (1906–1984) обратил внимание на психологическое состояние формирующейся личности: «Был отец, была мать, были нянюшки и „дядьки“, были праздники, дни рождения с подарками, а всё же радостного детства не было. Рано узнал мальчик, что он — какой-то ненастоящий сын, „незаконнорожденный“, сын не сын, сирота не сирота, а так, воспитанник у невенчанных родителей. Ложное положение мальчика в семье, естественно, породило у него горькое чувство обиды, ущемленного и обостренного самолюбия, отчуждения от своей среды. И это сыграло определенную роль в процессе раннего духовного роста Герцена»
[68]. Подкрепляя свой психологический анализ ссылками на письма самого Герцена к друзьям и знакомым и на его ранние произведения, И. С. Нович делает вывод о его «оскорбленном детстве», о, несмотря «на внешнее благополучие, горестном, одиноком, обидном детстве „незаконнорожденного“ среди полноправных господ»
[69].
