Между тем для всех, кто был причастен тогда к университетскому вопросу, было очевидным существующее противоречие в вопросе создания национальной высшей школы европейского образца. Наибольшей остроты это противоречие, как отмечал осведомленный С. П. Шевырёв, достигло в царствование Николая I. Когда, с одной стороны, заявлялось о стремлении «основать образование русского народа на тех коренных началах, которые определяются его историей и составляют крепость его жизни», а с другой — намерение «поднять и поставить университеты в уровень с современной европейской наукой»
[132].
Как ни странно, взаимодействие (при известном их личном неприятии) двух Сергеев — министра Сергея Семёновича Уварова и попечителя Сергея Григорьевича Строганова — принесло свои плоды, особенно в первые годы их напряженного сотрудничества и противостояния.
Строганов застал университет далеко не в блестящем состоянии. Новое здание на Моховой (Аудиторный корпус), возводимое на месте расположенных здесь ранее строений усадьбы Пашковых, выкупленной императором специально для нужд университета в 1832 году, еще не было завершено. Дела в финансах, в обеспечении учебного процесса и кадрах оставляли желать много лучшего. И хотя в 1834 году по ходатайству только что назначенного министра народного просвещения С. С. Уварова университету была пожалована добавочная сумма в 220 700 рублей ассигнациями и из этих средств были приобретены учебные пособия и книги для библиотеки, но денег, как обычно, на всё не хватало.
Согласно новому уставу вносились изменения в структуру университета. Снова, как и во времена Ломоносова и Шувалова, были образованы три факультета: юридический, философский с двумя отделениями (словесным и физико-математическим) и медицинский. Во главе факультетов стояли избираемые деканы. На словесном (историко-филологическом) отделении, кроме политической экономии, статистики и восстановленной после упразднения в 1821 году философии, появились кафедры русской истории, истории и литературы славянских наречий, античной, восточной и отечественной словесности, что соответствовало идеологической установке министерства о придании национального характера гуманитарному образованию. Особое внимание со стороны Строганова было проявлено по отношению к профессорско-преподавательскому составу отделения. Занятия со студентами в это время вели: М. Т. Каченовский, А. В. Болдырев, И. И. Давыдов, С. М. Ивашковский, И. М. Снегирёв, Н. И. Надеждин, М. П. Погодин, И. А. Щедритский, А. М. Гаврилов, А. М. Кубарев, С. П. Шевырёв, В. И. Оболенский; позднее к ним присоединились Д. Л. Крюков, В. С. Печерин и А. И. Чивилёв
[133].
В правилах Строганова было заведено едва ли не каждый день посещать лекции профессоров и внимательно слушать каждую с начала до конца, никогда не проявляя неуважения к лектору преждевременным выходом из аудитории. Во время переходных и выпускных экзаменов попечитель любил знакомиться с успехами и способностями экзаменующихся студентов, отмечая некоторых из них и следя за теми, кто уже был у него на примете. Так в поле зрения Строганова, среди прочих, попал и Михаил Катков, на которого попечитель обратил особенное внимание
[134].
Их знакомство состоялось тогда, когда скромный московский студент только начинал восхождение к будущей главной должности — защитника и охранителя русской державы. С годами оно переросло в добрые и уважительные товарищеские отношения, продолжавшиеся вплоть до смерти С. Г. Строганова, скончавшегося в пасхальную ночь 28 марта 1882 года в своем доме в Петербурге.
О характере этих отношений читатели могут судить по хранящемуся в фонде Каткова письму Строганова (от 22 апреля 1866 года) к своему бывшему студенту. Строганов, переехавший к этому времени в столицу, имел за плечами богатый опыт службы на важных и ответственных постах. Он был сенатором и московским генерал-губернатором, членом Государственного совета, являлся руководителем воспитания цесаревича и великих князей. В письме он наставлял Каткова, переживавшего острую фазу борьбы вокруг «Московских ведомостей». Сам видный вельможа, не раз державший удар в столкновениях с чиновниками разного уровня, граф Сергей Григорьевич предостерегал Михаила Никифоровича от излишней прямолинейности и жесткости.
«…Если Ваши друзья, — писал Строганов, — уверены, что Вы можете нанести вред себе и общественному делу, они вправе требовать от Вас уступок. Я умоляю Вас, ради прошедшего Вашего и моего, принести в жертву общественному делу личный Ваш взгляд на выходку Милютина. Делайте [всё] как Вы понимаете для умиротворения, но не навлекайте на себя ответственности в случае запрещения Вашего журнала. Враги России этого только и желают! Последние Ваши статьи, где Вы намекаете не на один „Современник“, но и на других, преступили все границы и меня крайне огорчили. Я виделся с Иваном Давыдовичем Деляновым и просил его писать Вам дружески. Не пренебрегайте нашими советами. Вы знаете, как я уважаю Вас, позвольте же мне знать и угадывать последствия крайнего Вашего упорства!»
[135] К слову сказать, этот конфликт, вобравший в свою орбиту сильных мира сего, был разрешен в пользу Каткова, сумевшего заручиться поддержкой императора после их личной встречи в июне 1866 года.
Служение высоким идеалам отличало Строганова от других царских сановников. Как отмечали современники, «он никогда не стремился к почестям и презирал все жизненные мелочи». Церемоний он терпеть не мог, всегда руководствуясь интересами дела, поэтому многие его не любили
[136]. Очевидно, Катков, имевший перед собой столь яркий пример независимого и самостоятельного поведения, хорошо усвоил его и также в отношениях с российскими бюрократами часто придерживался подобного стиля. Катков и Строганов были в этом похожи, оба ради дела могли пойти до конца, наживая врагов и неприятности, которых можно было бы избежать при большей гибкости и желании приспособиться к обстоятельствам.
Но натуру трудно переделать. А принципами и убеждениями оба, родившись под одной звездой в начале ноября, не привыкли разбрасываться. И вся борьба Каткова была впереди. Время его еще не пришло. Пока он только учился и набирался сил, опыта и ума.
Сергей Григорьевич не ладил с министром народного просвещения Сергеем Семёновичем Уваровым. И не просто не ладил, а нередко конфликтовал с непосредственным начальником, вызывавшим у него нескрываемое презрение. Это действительно были совершенно разные люди, и по характеру, и по своим идейным предпочтениям, и по человеческим качествам. Но при всех различиях в эти годы их объединяло одно высокое чувство любви к Московскому университету.
