Раньше других членов кружка Станкевича Клюшников в 1832 году вышел из университета, удостоившись степени кандидата отделения словесных наук, и стал преподавать историю в Дворянском институте, подрабатывая также частными уроками. В опубликованной в «Русском вестнике» в 1883 году небольшой заметке о Клюшникове без подписи (авторство, вероятнее всего, принадлежало самому Каткову) отмечалось: «Он обладал даром вызывать дух исторических эпох. Речь его между друзьями сверкала остроумием и воображением. В живой импровизации, исполненной юмора, но всегда основанной на серьезных изучениях, он рассказывал о людях и делах отдаленного прошлого, будто самовидец, как бы о лично пережитом. В его юморе чувствовалась грустная нота, которая, чем далее, тем слышнее становилась. К философскому умозрению был он мало склонен, но интересы и занятия кружка вовлекли его и в эту сферу, оказывали на него давление, несколько нарушая его душевное равновесие и сообщая ему некоторую экзальтацию»
[159].
В 1837 году Клюшников переживает серьезный кризис, затянувшийся на несколько лет. Друзья по кружку, и прежде всего Катков, Бакунин, Боткин, ухаживали за товарищем, отвлекали от дурных мыслей, периодически возникавшей у него идеи самоубийства и помогали прийти в себя. В одном из писем Станкевичу, находящемуся уже в Берлине (май 1839 года), Бакунин писал, что он вместе с Боткиным и Катковым беспрестанно возится с Клюшниковым, стараясь «пробудить его от апатического бессилия, пробудить в нем веру и волю, которые не зависели бы от минутного состояния, от минутной болезни духа». Далее Михаил Александрович, советуясь со Станкевичем, предлагал самое действенное, на его взгляд, средство от ипохондрии — сменить обстановку. «И я постараюсь, — продолжал он, — сделать это, постараюсь вырвать его из Москвы и, если можно, уговорить его ехать за границу; если же не за границу, то, по крайней мере, куда-нибудь в деревню или к матери в Малороссию, или к нам в Прямухино»
[160].
Предложенный Бакуниным способ лечения оказался для Клюшникова спасительным. Он надолго покинул Москву, расставшись со своими хворями, страстями и депрессией, а заодно и с кругом друзей, проявлявших искреннюю заботу и внимание во время болезни и бывших в какой-то мере источниками ее самой, нарушая, как писал М. Н. Катков, «его душевное равновесие». Клюшников признавался в декабре 1838 года:
Друзья мне скучны, — прихожу в их круг,
И говорят с участьем: «Здравствуй, друг!
Здоров ли?» — и протягивают руки.
«Ну как дела?» — и прочее. От скуки
За трубку, развалюсь, болтаю вздор,
А мне кругом рукоплескает хор:
«Вот мило! Вот забавно! Молодец!
Скажи еще!» Невмочь мне наконец:
Не с тем я шел, не то сказать хотел.
Я не сказал — зачем же? — так, не смел.
Друзья мне скучны; не пойду в их круг —
Не дружный сам с собой — кому я друг?..
Одолев недуг, он полностью посвятил себя поэтическому творчеству и ведению хозяйства. В течение сорока лет он безвыездно жил в родовом имении на хуторе Криничном в Сумском уезде Харьковской губернии. Когда многие полагали, что Клюшникова уже давно нет в живых, он неожиданно в 1880 году приезжает в Москву и передает Каткову для публикации свои стихи, которые не прекращал писать всю жизнь. Уже перед самой смертью Каткова, в 1886 году, в «Русском вестнике» вновь появляются стихотворения Ивана Клюшникова. Судя по всему, Катков никогда не забывал своего товарища и проведенных вместе лет молодости со всеми сбывшимися и несбывшимися светлыми мечтами и надеждами.
Племянник Клюшникова — писатель и журналист Виктор Петрович Клюшников (1841–1892) стал одним из наиболее последовательных сторонников Каткова и автором нашумевшего романа «Марево». Катков печатал его в «Русском вестнике» (1864, № 1–5) в острый момент противостояния с революционной молодежью. Злободневность поднимаемых автором проблем, правдивость и неоднозначность его главных героев и сюжета дали критике основание поставить «Марево» в ряд с крупнейшими «антинигилистическими романами» пореформенного периода Достоевского и Лескова. Обличая нигилизм за то, что он не дает молодым людям «ничего, кроме миража, марева», В. П. Клюшников вместе с тем сочувствует молодежи, отмечая ее искренность. Писатель в конфликте «отцов и детей» далек от идеализации старшего поколения — людей николаевской эпохи, к которым принадлежали и его дядя, и Катков, и их друзья по кружку Станкевича и которые так много мечтали о «новом человеке» в России и так и не дожили до его прихода. А те, кто дождались встречи с ним, ужаснувшись, не приняли его…
Центром притяжения и неослабевающим источником уз товарищества в кружке был, несомненно, сам Станкевич. Уйдя из жизни в 27 лет, он остался в памяти всех когда-либо знавших его людей человеком замечательным и незаурядным. Его личность современники рисуют в удивительно похожих выражениях уважения, искренней симпатии и благодарности. «К Станкевичу, — вспоминал Катков, — как нельзя более идет слово поэта: Gemeine Naturen zahlen mit dera was sie haben, schone — mit dem was sie sind [Вульгарные натуры платят тем, что у них есть, прекрасные — тем, что они есть сами (нем.)]. В этом человеке заключалось что-то необыкновенное, обаятельное, живо говорившее и тогда, когда он молчал. В нем была сила, приводившая в связь и согласие самые разнородные элементы. Мы надеемся со временем познакомить ближе наших читателей со Станкевичем, который хотя и не оставил по себе заметного следа в литературе, но прекрасный образ которого тем не менее принадлежит истории нашего образования»
[161].
Катков исполнил свое обещание, опубликовав книгу П. В. Анненкова о Станкевиче в «Русском вестнике» (№ 1, 2 за февраль и 1 за апрель 1857 года). Но и другие члены кружка также попытались донести до нас силу обаяния этого человека. Константин Сергеевич Аксаков оставил полную интересных деталей картину истории кружка и его лидера: «Станкевич сам был человек совершенно простой, без претензии и даже несколько боявшийся претензии, человек необыкновенного и глубокого ума; главный интерес его была чистая мысль. Не бывши собственно диалектиком, он в спорах так строго, логически и ясно говорил, что самые щегольские диалектики, как Надеждин и Бакунин, должны были ему уступать. В существе его не было односторонности; искусство, красота, изящество много для него значили. Он имел сильное значение в своем кругу, но это значение было вполне свободно и законно, и отношение друзей к Станкевичу, невольно признававших его превосходство, было проникнуто свободною любовью, без всякого чувства зависимости. Скажу еще, что Бакунин не доходил при Станкевиче до крайне безжизненных и бездушных выводов мысли, а Белинский еще воздерживал при нем свои буйные хулы»
[162].
