Но он был точно кремень. Не позволял он себе нежничать и сентиментальничать. Только иногда в заветные минуты распахивалась его душа. А то он даже любил пощеголять своей практичностью и, может быть, даже не без маленькой аффектации, рассказывал, бывало, о разных прасольских своих проделках, о своем искусстве надуть неопытного покупщика, продать дороже, купить дешевле.
— Скажите, Алексей Васильевич, — прервал его однажды кто-то посреди таких рассказов, — неужели бы вы и нас надули?
— И вас бы надул. Ей-Богу, надул бы. Последним готов поделиться с вами, а на торгу не дал бы спуску, не удержался бы. Лучше после отдал бы вам вдвое, а тут надул бы»
[170].
Катков обращает внимание на разные стороны натуры своего товарища. Как высокое служение искусству и вдохновенному началу может сочетаться с обыденностью и практичностью провинциального торговца скотом, задается он вопросом. И сам отвечает на него утвердительно, часто наблюдая и сталкиваясь впоследствии с этим многообразием характеров и типов, открывая для себя, а порой и в самом себе самые невероятные (и не всегда привлекательные) черты и свойства человеческой природы.
Богатство индивидуальностей среди друзей молодости действительно было удивительным. И в этом ряду особенно выделялся Василий Петрович Боткин (1811–1869). Катков писал о нем: «Своим развитием Василий Петрович был обязан редкой даровитости своей природы и обстоятельствам жизни, которые сблизили его в молодости с некоторыми замечательными людьми того времени. Он соблюл искру, которая в нем зажглась, и свет от нее распространялся мало-помалу и в близких, и в дальних кругах. Не было умственного интереса, которому он оставался бы чужд. Но господствующею страстью его души был интерес эстетический. Не ждите успехов от того общества, где вовсе нет этого интереса. Искусство есть могучий двигатель цивилизации. В нем берет свое начало всякий возвышенный полет разумения. Кто понимает значение художественного элемента в развитии человека и общества, тот оценит и значение Боткина в нашей современной культуре. Он много способствовал развитию эстетических потребностей в той социальной среде, где родился, и благодаря своему дальнейшему образованию, высоко развившемуся чувству изящного, воспитанному основательными и многосторонними изучениями, при своих литературных связях он имел несомненное влияние и на ход нашей литературы. К его советам прибегали даровитейшие из наших современных писателей, с которыми находился он в дружеских отношениях. Он присутствовал при рождении лучших произведений сороковых и пятидесятых годов, он оценял их, прежде чем они появлялись в свет, и его тонкой, умной критике многие из них были отчасти обязаны своим успехом. Он был знаток живописи, изучил все галереи в Европе и имел обширные познания в ее истории. Но особенно любил он музыку, которая была господствующею страстию его души.
Особенно замечательно в нем было то, что его артистические наклонности и литературные занятия не отвлекали его от тесной практической сферы, в которой он жил. Еще при жизни отца, в лучшие годы своей молодости, он был главною опорой торгового дома, который вел обширные дела. По целым дням просиживал он в своем торговом амбаре, и только дорогие часы праздничного досуга мог посвящать умственным интересам, владевшим его душой. <…> Он играл немаловажную роль в развитии многих деятелей нашей литературы, уже записанных в ее историю. Довольно назвать Белинского, довольно припомнить Кольцова. Приятно бывало встречать его одобрение, и всякий успех его друзей получал для них новую цену от его ласкового привета. Он, конечно, не был безошибочен в своих суждениях, но у него выработалось верное чутье, которым он во всяком деле удачно распознавал чистое золото от подделки»
[171].
Осознание бесценного богатства человеческой личности, ее вечной потребности в творчестве, в постижении высоких истин было важным открытием молодого Каткова. Да и он сам в оценке его товарищей уже в то время притягивал к себе друзей своими выдающимися способностями. О сложном, смешанном одновременно с восхищением и ревностью отношении Белинского к Каткову мы расскажем ниже.
А для понимания Каткова Бакуниным имеет значение письмо последнего, с которым он обратился к своему прежнему товарищу из сибирской ссылки (Томск, 21 января 1859 года). Оно навеяно былыми воспоминаниями о человеке, сыгравшем в его судьбе очень неоднозначную роль и обладавшем удивительным сочетанием самых разнообразных и редких качеств личности: «Вы, как артист по душе, Вы находите особенное удовольствие в изыскивании тонких, профанам незаметных черт, составляющих как бы душевные нервы предмета, в них угадываете его существо и жизнь, как артист находите в таковом разрабатывании предмета неизъяснимое наслаждение и до того увлекаетесь своим тонким анализом, удовлетворяющим эпикурейско-эстетические требования Вашей художнической натуры, что не замечаете, что вокруг Вас перестают понимать, потому что немногие в состоянии за Вами следовать и забываться в отвлеченном созерцании тонкостей жизни и красоты предмета. В Вас иногда художник мешает политику»
[172].
Спустя десятилетия Бакунин, пытаясь возобновить отношения с уже влиятельным и авторитетным издателем и журналистом, приводит наиболее яркое, выразительное и характерное в прежнем, молодом Каткове, что осталось навсегда в памяти. Нет оснований подозревать Бакунина в неискренности, лицемерии или преувеличении. Его наблюдения и оценки раскрывают утонченность души Каткова, склонность к философии и лирике. Современникам уже тогда были известны переводы Каткова не только трудов немецких философов, но и произведений классиков европейской литературы, в частности Гейне, Гофмана и Шекспира.
Михаил Осипович Меньшиков (1859–1918), публицист и последователь Каткова, отзывался о значении кружка Станкевича в общественной жизни России и жизни своего идейного учителя: «В ближайшем общении с философской литературой Запада эта дружина пламенных и чистых душ создавала новое сознание общества, организовала как бы новую общественную совесть. <…> Если Катков впоследствии разошелся, и подобно Достоевскому — с большой резкостью, с членами станкевического кружка, зато он мог сказать, что всех их хорошо знал еще в их зачатии, всех изучил в натуре. По таланту и образованию Катков был не в хвосте кружка, а по характеру превосходил многих товарищей. Он не довольствовался, как Белинский, „схватыванием“ философских тезисов из устной передачи более просвещенных приятелей. Он сам был „более просвещенным“, углубляясь в первоисточники тогдашней философии»
[173].
Историк русской мысли В. В. Зеньковский в своем фундаментальном исследовании считает главным содержанием философских исканий кружка Станкевича «идею личности». «В фихтеянстве для Станкевича и его друзей, — пишет Зеньковский, — была очень дорога идея личности и притом в ее укорененности в трансцендентальной сфере — что открывало для них всех возможность освобождения от романтического субъективизма.
