Между тем Уваров, проявляя завидное усердие в ходе следствия по делу о «Телескопе», передал Бенкендорфу целый пакет документов, в котором находился уваровский циркуляр цензурным комитетам и переписка со Строгановым. В сопроводительном письме Уваров, между прочим, писал: «Думаю, что безошибочно могу указать, что бумаги Надеждина <…> находятся в руках некоего Белинского, его сотрудника по журналу, который и заменял его во время его отсутствия и который, вероятно, и есть его самое доверенное лицо».
Однако, как полагают исследователи, Белинский до публикации в «Телескопе» в 1836 году «Философического письма» вряд ли был осведомлен об этом произведении. Личное его знакомство с Чаадаевым состоялось лишь осенью 1838 года. Упоминание его имени в обширной переписке Белинского встречается крайне редко
[186].
В начале ноября 1836 года в квартире Белинского был произведен обыск, но ничего предосудительного выявлено не было. Белинский еще в двадцатых числах октября был предупрежден товарищами об угрозе, нависшей над ним. Станкевич, вероятно, успел «избавить» квартиру друга от лишних бумаг, компромата. Из переписки Станкевича с Бакуниным следовало, что они активно обсуждали различные варианты, как Белинского выпутать из неприятной истории, включая возможность выезда за границу. Для этого необходимо было заручиться поддержкой Строганова. Но граф быть ходатаем за Белинского отказался
[187].
19 ноября 1836 года князь Голицын уведомил графа Бенкендорфа о том, что 15 ноября Белинский при въезде в Москву прямо с заставы «был представлен» обер-полицмейстеру, но что «при тщательном осмотре коего в имуществе Белинского ничего сумнительного не оказалось»
[188].
Буря, пронесшаяся над «Телескопом», застигла «неистового Виссариона» в пути. Благодаря помощи друзей он смог избежать каких-либо серьезных последствий и обрести некоторое спокойствие.
Впрочем, как считать. После закрытия журнала Белинский пребывал в очень подавленном состоянии духа. Практически он лишился средств существования. Конец 1836 — начало 1837 года прошли в непрерывных переживаниях. К неудавшемуся роману с Александрой Александровной Бакуниной добавилось возникшее напряжение в отношениях с ее братом и Станкевичем, которые, по выражению Белинского, «опошлились». Лишь новая дружба с Боткиным отчасти его поддерживала и утешала
[189]. Поездка на воды на Кавказ в июне — сентябре 1837 года несколько поправила его здоровье, а возникшая симпатия к Каткову и последующая работа в «Московском наблюдателе» вывела из затянувшейся кризисной полосы
[190].
Бакунина дело с «Телескопом» практически не затронуло. Между прочим, Бакунин доводился дальним родственником Строганову, поручившему Бакунину еще в самом начале 1836 года перевести учебник всеобщей истории Шмита, но за работу в течение всего года Мишель даже не думал приниматься. Разделив книгу на части, Бакунин передал их для перевода Каткову, Боткину, Клюшникову, Аксакову, сестрам, братьям, знакомым. Сам же преспокойно уехал на лето в Прямухино, где начал усиленно изучать Гегеля
[191]. Один из многочисленных родственников Бакунина, двоюродный дядя С. Н. Муравьёв, после возвращения Мишеля из деревни поселил его у себя во флигеле на Басманной.
В продолжение всей истории осенью 1836 и зимой 1837 года Мишель продолжал штудировать труды Гегеля, читая их в подлиннике. Как складывались его отношения с Чаадаевым, бывшим соседом по флигелю дома Левашовой, судить трудно. До конца неясно, в какое именно время Бакунин проживал в доме с Чаадаевым: до его скандальной публикации или после. М. К. Лемке лишь отмечает факт соседства и то, что Бакунин немало был обязан своим развитием знаменитому соседу
[192]. Н. М. Пирумова полагала, что речь в данном случае шла о 1836 годе
[193].
Более существенными, на наш взгляд, представляются два других обстоятельства. Первое — свидетельство Жихарева о разговоре Чаадаева с графом А. Ф. Орловым, состоявшемся, когда Бакунин находился в заключении в Петропавловской крепости. «Не знавал ли ты Бакунина?» — задал вопрос шеф жандармов своему давнему знакомому. «Чаадаев имел не совсем обыкновенную смелость ответить: „Бакунин жил у нас в доме и мой воспитанник“. — „Нечего сказать, хорош у тебя воспитанник, — сказал граф Орлов, — и делу же ты его выучил“»
[194].
Второе обстоятельство связано с отношением Бакунина к Чаадаеву зимой 1839–1840 года. Эту зиму, как писал А. А. Корнилов, Михаил Бакунин провел почти безвыездно в Москве с конца ноября до апреля, отказываясь от всякого общения с салонами Киреевских и Чаадаева. «Бакунин гораздо охотнее посещал в это время кружок старинных друзей Герцена, группировавшихся теперь вокруг Огарёва»
[195]. Корнилов объяснял новые интересы и пристрастия Мишеля не изменениями в его мировоззрении, а тем, что с Герценом и его друзьями они были людьми одного поколения. В кружке Киреевского, напротив, тон задавали лица, принадлежавшие к более зрелым представителям московских интеллектуалов. У Чаадаева на дневных журфиксах по понедельникам была слишком чопорная обстановка, и живой, непосредственный Бакунин не мог себя чувствовать там легко и свободно
[196].
Что касается связи между Катковым и Чаадаевым и влияния философа на молодого студента, то здесь имеются некоторые сведения, позволяющие наметить пунктиром основные линии в изучении этого сюжета. Во-первых, уже в первых произведениях Каткова прослеживается почти прямое цитирование мыслей Чаадаева. В «Песнях русского народа» (1839) он писал: «Русский народ был также долго вне этого всемирно-исторического развития; до него также долго не касались идеи, двигавшие человечество; он долго зрел одиноко, замкнутый со всех сторон, и только готовился — готовился тихо, едва заметно — к своему высокому назначению, в которое его ввел гений великого Петра»
[197]. На близость взглядов или на их совпадение в оценках русского прошлого указал еще А. А. Корнилов. Он же отметил и разницу, присущую обоим. Так, на имперский период Катков смотрел уже несколько иными глазами, чем Чаадаев
[198].
