Духовная сфера жизни общества являлась еще одной областью, близкой интересам Чаадаева и Каткова. Во многом это объясняется тем, что оба являлись горячими сторонниками философии откровения Шеллинга, сближавшей философию с религией; оба в разные годы познакомились с немецким мыслителем и имели опыт непосредственного общения с ним. При этом оба видели в религиозно-философском развитии русского народа еще одну из его особенностей и возможность преодоления европейского рационализма путем утверждения национальных начал в жизни государства и Церкви. Чаадаев был убежден, что Россия без «оживления» веры — страна без будущего.
Сделаем еще одно отступление. Чаадаев, как известно, оставаясь до своей кончины православным человеком, в первом и втором «Философических письмах» дал резкие оценки роли православия в России и в мире. Но затем его оценки меняются на противоположные: в шестом «Философическом письме» он выступает как сторонник объединения всех христианских вероисповеданий, которые должны возвратиться к «Церкви-матери», то есть к католицизму. Идея христианского единства была близка и Каткову. С той лишь разницей, что объединяющим началом воссоздания единой вселенской Церкви для Каткова являлось православие
[206].
Анализ мировоззрения Чаадаева и Каткова указывает пути развития национальной мысли в до- и пореформенный периоды. При сопоставлении взглядов этих двух ярких мыслителей прослеживается их несомненная близость и преемственность по ряду принципиальных позиций. Но в чем-то обнаруживаются и существенные отличия. Так, неожиданными могут показаться вполне определенно выраженный антииндивидуализм Чаадаева, его приверженность идее соборного сознания, ставшей ключевой во всем последующем движении русской религиозной философии, и, казалось бы, противостоящая ей идея личности, последовательным сторонником которой выступал Катков.
Противоречие это во многом мнимое. Так, Чаадаев полагал, что «вытянуть» народ в историю возможно именно через личность «в ее настоящем значении». Но мнение о «безграничной свободе как условии развития умов» он считал «страшным заблуждением». «Личность и свобода, — полагал он, — существуют лишь постольку, поскольку есть различия в умах, нравственных силах и познаниях»
[207]. Главным творцом истории и культуры является человек. Да, исторический процесс таинственным образом движется Божественным провидением, но воплощается Провидение в свободных поступках людей. Недаром Чаадаев столь резко возражал против «суеверной идеи повседневного вмешательства Бога» в исторический процесс.
Трудно не согласиться с мнением, что «более чем полуторавековая история „Философического письма“ и других произведений Чаадаева доказали то, что „басманный философ“ — зеркало, в которое смотрится Россия на переломных этапах своей истории»
[208]. Пётр Яковлевич Чаадаев «наше всё в философии», считает современный исследователь А. А. Ермичёв. Но это «всё» — и есть, по нашему мнению, отражение главной оси координат русского национального самосознания, разные грани которого и были представлены творчеством Пушкина и Чаадаева в их противостоянии, диалоге и единстве.
Пушкину давно и хорошо были известны взгляды и настроения Чаадаева. Во многом они были ему близки, в чем-то они расходились.
«Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог ее дал»
[209], — писал Пушкин своему другу 19 октября 1836 года в письме, которое он так и не решился ему отправить. Строки эти со временем стали всем хорошо известны. Лишнее подтверждение того, что слова в России, даже не опубликованные, рано или поздно дойдут до адресата и до читателя.
А что же говорить о публично произнесенном или печатном слове? Его силу и влияние на общество и власть впервые со всем драматизмом продемонстрировала публикация в «Телескопе». И самое главное — Катков в этом контексте выступает прямым наследником и продолжателем Чаадаева. Ведь «Русский вестник», разрешенный к изданию в 1856 году, был первым после закрытого в 1836 году «Теле скопа» новым журналом в России.
История с «Телескопом» разворачивалась в Москве, в то время как в Петербурге «блуждающая судьба» вела Пушкина к его трагической развязке. До рокового выстрела у Комендантской дачи на Чёрной речке 27 января 1837 года оставались считанные дни…
Выпуск 1838 года
Уже после смерти поэта, 1 февраля 1837 года С. С. Уваров предписал С. Г. Строганову поддерживать «надлежащую умеренность и тон приличия» в статьях московских изданий по поводу кончины Пушкина
[210]. Министр подспудно ощущал возникшее в эти месяцы в общественном мнении противопоставление между двумя столицами и нараставшее напряжение между ними. Оппозицию официальному Петербургу со стороны общенародной Москвы подмечали и многие другие внимательные современники. Тем важнее для власти было найти поддержку там, где ранее произрастало инакомыслие и вольнодумство.
22 ноября 1837 года государь император Николай Павлович вторично после 1826 года посетил Московский университет. Николай I осмотрел новый университетский корпус на Моховой, его аудитории, посетил храм великомученицы Татианы, музей и в столовой удостоил монаршим приветствием ректора и заслуженного профессора Каченовского как ученого, лично ему известного. Из столовой император прошел в студенческие комнаты, где имел беседу с некоторыми из студентов. В заключение визита государь выразил попечителю университета графу С. Г. Строганову «свое удовольствие за найденный порядок и устройство»
[211]. Строганову было чем гордиться.
В мае 1838 года состоялся выпуск словесного (историко-филологического) отделения философского факультета. Молодые студенты выходили из стен Московского университета прекрасно подготовленными, с широким кругозором и глубокими фундаментальными знаниями. Всего полный курс университета оканчивали 17 (18 —? — А. Л.) человек, из них 10 получили степень кандидата, 7 — степень действительного студента (в том числе Дмитрий Кодзоков)
[212].
